Крест и посох

— Эва, сомлела девка. Видать, от бессонной ночи да жаркого смерда, не иначе, — послышался с крыльца изрядно опротивевший Константину насмешливо-презрительный голос княгини.

Он поднял голову и, медленно произнося слова — негоже обижать родную супругу при всем честном народе, даже если она этого и заслуживает, — отчеканил:

— А ты, княгинюшка, поди к себе в светелку, я к тебе поднимусь сейчас по делу важному.

Фекла хотела было сказать еще что-то, но крепко стиснутые зубы князя и знакомый взгляд бешеных глаз, обычно васильковых, а тут яростно посветлевших до прозрачной голубизны, безмолвно, но весьма красноречиво предупредили, что каждую шутку рекомендуется вовремя прекращать, и она, осекшись на полуслове, вновь стала подниматься наверх.

Строго поджатые губы и суженные от гнева глаза, которые и без того даже записной льстец вряд ли назвал бы широкими, явно говорили об ответной вспышке ярости, но из уст княгини никто не услышал ни слова.

Как на беду, восточный лекарь еще две недели назад укатил к князю Глебу. Прощаясь с Константином, он беспомощно развел руками и, указывая на Доброгневу, сказал, бессовестно коверкая русский язык:

— Мой знание, княже, никто в сравнении со светлая голова эта девочка. К тому же негоже, недоев душистый арбуз, переходить к жирная шурпа. Она лечил начало и как… — Он закатил глаза, пытаясь подобрать подходящее цветистое, как принято на Востоке, сравнение.

Не найдя его или, скорее всего, будучи не в силах перевести на русский язык, лекарь махнул рукой.

Благожелательно улыбаясь, а он почти всегда улыбался, приговаривая, что для больного улыбка лекаря — уже лекарство, сказал попросту и, странное дело, почти правильно:

— Если тебе, княже, так повезло с этой девкой, то мне остается токмо пожелать, чтоб и далее всемогущая судьба тебе улыбалась, одаривая своими милостями.

Сейчас бы он, конечно, пришелся как нельзя кстати, и Константин, по-прежнему продолжая поить Доброгневу, уже подумал было, а не послать ли гонца в Рязань к Глебу за лекарем, ведь не откажет, но тут сзади раздался густой сочно-басовитый голос:

— Это от истомы великой у нее. Бывает. У моей женки перед шестым дитем тоже такое случилось, да господь спас — оклемалась.

Константин тяжело встал с корточек, протянул опустевший уже к тому времени горшок Марфушке и повернулся к говорившему.

Когда он вставал, жгучее желание сказать что-то злое наглецу, объявившемуся среди дворни, еще горело в нем, но только-только он раскрыл рот, как услышал еле слышный шелест губ Доброгневы:

— Прости, княже. Без пользы я проходила.

Он вновь обернулся, уже радостно улыбаясь, и натолкнулся на виноватый взгляд девушки.

— Не узнала я ничегошеньки. Только вывернули всю мою душеньку наизнанку да выжали досуха, до донышка, до капельки, а поведали взамен самую малость, да и то неведомо — сгодится ли.

Она наморщила лоб, пытаясь оживить в памяти поведанное ей, и вдруг с ужасом обнаружила, что ни единого слова не помнит.

Но ведь что-то же было, значит, надо просто вспомнить! Ну же!

И… ничего.

Будто отшибло.

Тщетные усилия окончательно выбили ее из равновесия, и по щекам гордой Доброгневы побежали тоненькие ручейки горючих слез.

— Не помню вовсе, — горестно пожаловалась она князю. — А ведь было же. Веришь?

Константин обрадованно подмигнул ей, почему-то обоими глазами сразу, и ободрил:

— Ничего страшного. Вспомнишь. Нынче-то мы живы, а это уже хорошо. Еще повоюем.

Диалог этот был понятен только им двоим, и, хотя он не нес в себе ничего утешительного, но улыбка князя была такой лучезарной и светилась столь яркой, солнечной радостью, что девушка, которая едва пришла в себя, совершенно неожиданно почувствовала бурный прилив сил и даже попыталась встать, но тут же с легким стоном вновь опустилась на колени к Марфуше.

— Это она зря. Лучшей всего полежать ей до вечера, да медком отпоить — вот и все лечение, — раздался голос со стороны ворот.

Константин хотел бросить через плечо нечто язвительное и отбрить бесцеремонного нахала, но неожиданно для себя последовал его совету, распорядившись отнести Доброгневу в постель, и лишь после этого повернулся к непрошеному советчику.

— Звал, княже? — склонился тот перед ним в учтивом поклоне.

Иначе назвать это было нельзя — человек кланялся, отдавая должное князю как начальнику и в то же время не раболепствуя, а достаточно высоко ценя и себя. Потому он и опускал голову не особо низко, а в самую меру — ни убавить, ни прибавить.

Да и от него самого исходила какая-то могучая волна уверенности и собственного достоинства, которую Константин также успел очень хорошо уловить.

— Ты кто? — несколько неуверенно спросил князь, успевший за всеми этими хлопотами совсем позабыть, кого он там вызывал к себе и зачем.

— Так ведь Мудрила я, в крещении Юрием прозванный. Ты же сам мне сколько раз заказы давал. Да и сегодня сам подручному моему, Словише, повелел, чтобы я к тебе… — недоуменно пожав плечами, начал было разъяснять тот.