Крест и полумесяц

Но Хайр-эд-Дин сначала даже слышать не хотел о том, чтобы наказать виновных; лишь потом, поняв, что история эта бросает тень на него самого и что султан по-прежнему хранит молчание, Хайр-эд-Дин вдруг склонил свою гордую голову и повелел повесить троих и высечь еще десять своих матросов, чтобы успокоить жителей Стамбула.

Но раскаяние Хайр-эд-Дина явно запоздало, и с растущим ото дня ко дню изумлением он убеждался в том, сколь недолговечно счастье и переменчива удача в столице султана. Когда уже не было другого выхода, надменный флотоводец унизился настолько, что послал ко мне гонцов и пригласил меня на свой корабль, дабы потолковать о делах, в которых он, Хайр-эд-Дин, по его собственному признанию, совершенно не разбирается.

Однако, желая дать ему понять, сколь высокое положение я теперь занимаю и каким влиянием пользуюсь, я велел передать флотоводцу, что, если он хочет посоветоваться со мной, то двери дома моего для него открыты, но человек я весьма занятый и нет у меня времени бегать по всему порту, разыскивая там правителя Алжира.

Хайр-эд-Дин три дня в задумчивости поглаживал свою рыжую бороду, на четвертый же прибыл на лодке в мой дом, прихватив с собой старых моих приятелей — капитана Драгута^[39] и еврея Синана^[40], которые, как и сам он, были потрясены странным поведением султана. И глядя в изумлении на мраморные ступени причала и на прекрасный дом мой, окруженный великолепным садом, который террасами спускался к воде и в котором цвели, переливаясь яркими красками, чудесные цветы, хотя на дворе стояла уже поздняя осень, Хайр-эд-Дин с нескрываемой завистью воскликнул:

— Ну и город! Рабы живут тут в золотых дворцах и ходят в халатах с плеча султана, а бедный моряк, всю жизнь посвятивший тому, чтобы прославить на море имя Сулеймана, должен теперь ползать на брюхе, мечтая в награду за свои труды вымолить хоть одно ласковое слово!

С глубочайшим почтением поприветствовав Хайр-эд-Дина, я пригласил его в дом и усадил на лучшие подушки, велел поварам браться за дело и тут же послал за Абу эль-Касимом и Мустафой бен-Накиром, чтобы мы могли обсудить положение все вместе, как когда-то в Алжире.

Вскоре Абу и Мустафа примчались ко мне, и Хайр-эд-Дин велел принести из своей лодки тюки с товарами, после чего одарил нас слоновой костью, страусиными перьями, яркими шелками и серебряными кубками, украшенными итальянскими гербами. С тяжкими вздохами Хайр-эд-Дин вручил также каждому из нас по набитому золотом кошелю.

— Забудем обо всех наших распрях! — воскликнул флотоводец, проливая крокодиловы слезы. — Привезя вам эти подарки, я полностью разорился и не знаю даже, на что купить завтра корку хлеба. Не гневайся на меня, Микаэль эль-Хаким, что не узнал я тебя, когда ты пришел в порт меня встречать, но я был так ошеломлен торжественным приемом... К тому же ты очень изменился к лучшему.

Возблагодарив Аллаха, мы наелись, напились — и перешли наконец к делу.

Хайр-эд-Дин прямо спросил меня, что, побери всех шайтан, может означать молчание султана?

Я откровенно выложил флотоводцу все, что слышал в серале. Еще я добавил, что Хайр-эд-Дин напрасно разозлил морских пашей и оскорбил мягкого Пири-реиса, высмеяв его модели кораблей и ящики с песком. Ошибкой было и то, что Хайр-эд-Дин явился в Стамбул так поздно, ибо великий визирь уже выехал в Алеппо, без Ибрагима же султана постоянно осаждают морские паши, твердя, что Сулейман запятнал свою честь, взяв на службу пирата, в то время как в серале столько опытных мореходов! Паши нашептали султану, что Хайр-эд-Дину нельзя доверять боевых галер, ибо этот разбойник, как некогда его брат^[41], исчезнет с ними в море и станет воевать не во славу ислама, а исключительно во имя собственных интересов.

Выслушав меня, Хайр-эд-Дин побагровел от гнева, принялся рвать свою рыжую бороду и наконец заорал:

— Какая подлая, мерзкая ложь! Всю свою жизнь я бился лишь во славу ислама! Всем этим пашам в шелковых халатах не мешало бы хоть раз самим понюхать пороху — это здорово прочистило бы им мозги! Да, черная неблагодарность вот награда храбрецам в этом мире!

В это время Джулия отдернула занавеску и вошла в комнату. На жене моей был наряд из золотисто-коричневого бархата, волосы же она убрала под золотую сетку, усыпанную жемчугами.

Притворившись испуганной, Джулия взмахнула рукой, словно хотела прикрыть лицо тонкой вуалью, и воскликнула: