Крест и полумесяц

— Да не слушай ты этого Антара, благородный Ибрагим! Любой отступник в нашей армии с превеликим удовольствием, не раздумывая ни минуты, готов жениться на дочери здешнего дворянчика, чтобы немедленно требовать приданое. Да Венгрия погибнет, если станет удовлетворять все эти возмутительные просьбы! Именно поэтому, следуя моим советам, король Сапойаи объединил многочисленные наделы в крупные поместья, чтобы передать их во владение немногим верным своим сторонникам. Вместо десятков тысяч мелких усадеб будет образовано не более тысячи — всего лишь одной тысячи! — больших поместий. И ты, великий визирь, вскоре сам убедишься, насколько это облегчит сбор податей и укрепит королевскую власть в Венгрии, ибо землевладельцы поймут, что их судьба неразрывно связана с благополучием короля Сапойаи.

В голосе великого визиря слышалась усталость, когда он неспешно отвечал господину Гритти:

— Я не хочу и не стану вмешиваться во внутренние дела Венгрии, но я обязан и непременно буду защищать интересы подданных султана и моих собственных слуг. Поэтому Антар получит земли своей супруги. Однако, ни в коем случае не желая мешать королю Сапойаи заниматься землеустройством, я соглашусь на то, чтобы он присоединил к владениям жены Антара и другие земли, создав таким образом поместье, достойное верного слуги султана, пусть оно даже будет и крупнее других. Ты же, господин Гритти, если хочешь и впредь оставаться моим другом, позаботься о том, чтобы король прислушивался к моим пожеланиям.

Я толкнул Антти локтем в бок, чтобы брат мой бросился в ноги великому визирю и поблагодарил его за оказанную милость, что Антти тут же и проделал, поцеловав к тому же руку сераскера. Госпожа Ева с восторгом взирала на Ибрагима. Потом она по примеру мужа тоже приникла к руке великого визиря.

Затем по знаку Ибрагима все, кроме меня и отца Жюльена, покинули шатер. Оставшись с нами наедине, великий визирь с тяжким вздохом спросил:

— Почему ты утомляешь меня своим присутствием, Микаэль эль-Хаким? Разве не видишь, что уже глубокая ночь?

И я ответил ему:

— Когда отдыхает солнце, сияет луна, и ночь — время луны. Поэтому позволь мне, твоему верному слуге, говорить — и сослужить тебе тем добрую службу, хотя я — всего лишь ничтожнейший из рабов твоих.

Сераскер оборвал мою речь:

— Садись и не утомляй меня больше потоками глупой лести. И пусть этот христианский священник тоже сядет, ибо годами он старше нас обоих. Аллах велик и милосерд!

Из-под большой подушки, лежавшей у стены шатра, визирь достал кувшин вина и три кубка и велел нам выпить за удачу; сам он тоже сделал несколько глотков, дабы подкрепиться после трудов и невзгод минувшего дня.

Тут я снова заговорил:

— У меня возник план, хотя, возможно, это — лишь отражение твоих собственных мыслей, которые я постепенно улавливал с той самой минуты, как впервые увидел тебя в Стамбуле в доме господина Гритти.

Отпив вина, Ибрагим кивнул:

— Говори, в чем дело, Микаэль эль-Хаким!

Старательно подбирая слова, я продолжал:

— Идет война, только одна война — та, что ведут султан и император, война ислама и христианской Европы, война полумесяца и креста. Император часто говорил, что единственное и главное его желание и цель всей жизни — объединить христианские страны в борьбе против могущества Османов. Значит, каждый христианин, не разделяющий устремлений императора, становится — даже против своей воли! — союзником султана. И самый надежный из них — еретик Лютер^[12], а также, конечно, его последователи. И потому тебе надо тайно поддерживать этих людей, поощрять их действия и способствовать их успеху, не забывая при этом громко рассуждать о свободе веры.

Великий визирь внимательно слушал меня, не сводя с моего лица своих пытливых глаз. Наконец он спросил:

— Неужели ты способен читать самые сокровенные мои мысли, Микаэль эль-Хаким?

Помолчав немного, визирь продолжил:

— Скажи, слышал ли ты когда-нибудь, скитаясь по Европе, о некоем маркграфе Филиппе, правителе Гессена? Этот человек покровительствует Лютеру особенно рьяно...

Услышав знакомое имя, я вдруг почувствовал, что голова моя пошла кругом, сердце замерло, а потом бешено забилось у меня в груди. Из глубин памяти моей всплыла полузабытая картина: светловолосый голубоглазый мужчина, закованный в цепи, холодно взирает на изуродованное тело священника, распростертое в луже крови. Сложив руки на коленях, мужчина сидит на ступенях храма во Франкенгаузене и греется на солнышке. И тут меня внезапно поразила мысль о скоротечности времени — ведь с той страшной поры прошло уже (а может быть, всего?) пять лет. Я встрепенулся и живо откликнулся на вопрос великого визиря: