Крест и король

– Это что, вызов? – крикнул Кьяллак. – Для вызова не время и не место.

Шеф ответил пинком, который скинул поднимавшегося на ноги Кьяллака с камня. Зрители откликнулись стоном. Кьяллак, побледнев, снова встал на ноги.

– Несмотря на время и место, за это я тебя убью, – сказал он. – Я сделаю из тебя heimnar 'а, и все, что от тебя останется, отдам жрецам. Ты станешь первой сегодняшней жертвой богам. Где твои щит и меч? Как ты собираешься сражаться со мной этим старым свинячьим стрекалом?

Шеф огляделся. Ничего подобного он не задумывал. Только безумие, вызванное зельем Ханда, заставило его сделать то, что он сделал: предстать перед полностью вооруженным прославленным ратоборцем самому, вместо того чтобы выставить своего ратоборца Кутреда. Замена невозможна. Он увидел, что день уже полностью вступил в свои права, и дождь внезапно прекратился. Все глаза устремились на него, возвышающегося на камне в центре естественного амфитеатра. Жрецы великого храма прервали свое пение и стояли враждебной кучкой, рядом с толпой узников. Вокруг него кольцом копий ощетинился великий сход шведского народа. Но шведы не делали попытки вмешаться. Они ждали приговора богов. Лучшего случая не будет. И опьянение отравой все еще играло в нем.

Шеф закинул голову назад и расхохотался, поднял копье и вонзил его острием во влажный дерн. Он возвысил голос так, чтобы он доносился не только до Кьяллака, но и до самых задних рядов зрителей.

– У меня нет щита и меча, – крикнул он. – Но у меня есть вот это! – он выхватил из-за пояса длинный нож односторонней заточки. – Мы будем драться по-рогаландски! Бычьей шкуры нам не надо. У нас есть священный камень. Я буду драться с тобой здесь, привяжем запястья друг к другу, и тот, кто останется на камне, будет королем шведов.

В услышавшей это толпе поднялся ропот, а Кьяллак поджал губы. Ему доводилось видеть такие поединки. Опыт в них мог ничего не значить. Но толпа сейчас никого отсюда не выпустит. Он еще не утратил силы и ловкости. Расстегнув перевязь меча, он сбросил ее и услышал, как шведы закричали и забряцали копьями о щиты, они поняли: он принимает вызов.

– Петушок с навозной кучи! – сказал он, понизив голос. – Ты вляпаешься в собственное дерьмо.

* * *

Квикка, придерживая за рукав свою сломанную руку, пробормотал избитому и истекающему кровью Торвину:

– Происходит что-то странное. Он никогда такого не замышлял. И ведь его никто в это не втягивал. Все это на него не похоже.

– Может быть, его ведут боги, – ответил Торвин.

– Будем надеяться, они его не оставят, – сказал Хама.

* * *

Бруно, по-прежнему наблюдающий за церемонией из своего укрытия, огляделся в задумчивости. Все взгляды были устремлены в центр, где ярлы помогали Кьяллаку снять кольчугу, а Шеф стоял уже без рубахи. Появилась веревка, отрезанная от петли палача, ею готовились связать запястья соперников, у каждого из которых теперь появилось по два свидетеля – следить, чтобы поединок был честным. Один из жрецов великого храма настаивал, что нужно спеть гимн Одину, а Герьольф, протолкнувшись через толпу, стал возражать против этого.

– Теперь мы даже не сможем напасть на них, – сказал Бруно. – Толпа сбилась слишком плотно. Так, слушайте, мы сделаем вот что, – и он изложил своим людям план атаки. Пойти вправо, обогнуть храм и загон для жертв, появиться в промежутке между храмом и Священным Дубом, там, где было оставлено место для узников. – Выйти позади них, – продолжал Бруно. – Потом выдвинуться вперед и построиться клином. Тогда мы хотя бы освободим своих людей.

– Что это у них там за знамя? – спросил один из риттеров.

– Это крест! – вскричал подслеповатый Эркенберт. – Бог посылает нам знак.

– Это не крест, – медленно проговорил Бруно. – Это поднятое копье. Похожее на то, что сейчас кинул этот юноша. Копье и поперек него – не разберу что. Я не спорю, может быть, это и впрямь что-то означает.

* * *

Глубоко и медленно дыша, Шеф ждал сигнала к началу. На нем остались только штаны, сапоги он скинул, чтобы не скользить на мокром камне. Он понятия не имел, что ему делать. И это казалось неважным. Питье Ханда переполняло его восторгом и яростью. В уголке его сознания, которое сохранилось где-то под спудом дурмана, разум протестовал, твердил ему, что нужно следить за противником, а не упиваться ощущением собственного всемогущества.