Крест

Годы придали иной смысл, иное ощущение вечному понятию - Леонид уже давно осознал, что истинное чувство столь же остро, как и нетерпеливо, не признает оно иного, кроме ненасытной жажды получить "да" - улыбкой, фразой и улыбкой, и фразой, и тоном, каким сказана фраза, и касанием... А когда "нет" или чудится, что "нет", тогда прощай разум и здравый смысл.

Когда-то Леонид прочитал английский роман Агаты Кристи. Нет, совершенно неожиданно не детектив, не загадочные убийства распутывала знаменитая Агата, а развязывала узелки и сплетения чувств женщины, что полюбила, да безответно, как Лена Алисова, и никак не может избавиться, никак не может справиться со своей... "обузой". Роман так и назывался "Обуза". Ноша... тяжесть... кладь... бремя... Обуза. Героине в конце концов удалось совершить "убийство" своей любви, она успокоилась и потекла мерная жизнь, пока не обнаружилось, что живется скучно и серо в ожидании неминуемого - старости и смертного часа. Кончилось тем, что героиня встретила героя и последняя фраза романа была началом новой истории: "...и она с радостью ощутила легкую поначалу тяжесть обузы."

Леонид был старше героини Агаты лет на тридцать, женат, он с печальным ужасом понимал, что жизнь его неудержимо катится только вниз по склону, под откос, что тем круче, чем дальше и "обуза", не ведающая возраста, явилась, увиделась ею, стройной и уж тут выбирай: задавить "обузу", как цветок каблуком, или дать цвести и в дурмане жить, как с открытой раной.

Влюбленный, влюбленные отличимы в толпе - им не спрятать ореола сияющих глаз, беспричинных улыбок, легкости и стремительности телодвижения, когда голос наполнен обертонами радуги, а щеки палит румянец. К этим уже неоднажды пережитым ощущениям у Леонида добавилось совершенно новое. Поначалу: слава Богу, открыта еще душа детской радости первоощущения жизни! А уж потом обожгло: ох, похоже, в последний раз и уже никогда не будет. Словно привкус острой приправы, дарящий двойную жажду, уже ничем неутолимую.

Ничем.

И никем.

Неделей позже Леонид приболел не гриппом, не простудой, а болезнью уже типично стариковской - прыгнуло давление, медленным кругом ехала голова, полная гулкой пустотой и тупым буханьем в затылке. Леонид позвонил "дяде Коле", тот добродушно хмыкнул - пить меньше надо и тут же посетовал, что надо бы предупредить Юрия Сергеевича, шофера Юру, чтобы тот не заезжал за Леонидом. Леонид болезненно вспыхнул - что же ты, Коляныч, не чуешь, что я еле двигаюсь, но сдержался и сам перезвонил Юре.

И на неделю ушел с поверхности суетливой жизни, как камешек булькнет по глади воды и мягко опустится на дно чистой заводи. Так и Леонид в первые два дня, словно веки смазали липкой дремой, не мог разлепить глаза, на третий - читал, не особо вникая в смысл кем-то написанных фраз, на четвертый полез в свои старые записи и еще два дня писал, правил и даже вышли строки:

Потянуло на стихи,

словно утром после сна

отпустил Господь грехи

и опять в душе весна.

Ясен воздух, солнца луч

передразнит блеск ручья,

пробиваясь из-за туч

утоли мою печаль,

ибо гол и сер пейзаж

и прощальна неба просинь

наземь скинула витраж

разноцветных листьев осень.

Была в этих строчках по разумению Леонида радость выздоровления. Полнокровие жизни вернулось к нему.

Леонид Долин долго сидел за столом, чуткий, как чуток композитор, вслушивающийся в гармонию зазвучавшей вдалеке музыки, безразличный, как безразличен влюбленный насмерть перед лицом чужой красоты, и усталый, как путник перед дальней нелегкой дорогой.

И на чистом белом листе появились первые письмена.

Точка.

После точки начинается новая фраза. После точки - новая жизнь новому смыслу. Когда после точки обрыв, пустота, то тогда абзац.

И начинай жизнь сначала. С начала. Великая иллюзия, что если по-другому заживешь, то значит заново - жизнь можно только кончить, оборвать, но не начать, и ничего уже никогда не вернуть.

Жизнь.

Перепечатать, переписать эти строки, перейти улицу, перешагнуть через самого себя - преодолеть - вот это можно. Если есть силы, желание взяться за перо, поднять ногу, вдеть нитку в иголку, если есть интерес, есть цель - что же, в конце концов, там, на другом стороне и какой корабль сойдет с белого стапеля листа.

Есть цель - стреляй!

Шагаешь и на пути по щиколотку, по колено, по пояс, по горло лужи, вязкая топь болота - и тонешь в пузырях и ряске, не дойдя, еще чаще сидишь, лежишь на берегу пространства, через которое надо бы перемахнуть, и рябь мутного отражения ласково чешет глаз.

Ну-ка, встать!

поминая мать и всеобщее благоденствие через райские врата в центр мирового равновесия сквозь кулацкий саботаж трижды по лесенке горла на весь город выпученно

ВСТАТЬ!

Кто орет внутри меня, кто поднимает?

КРЕСТ.

Кто держит меня распято гвоздями в руках?

КРЕСТ.

Кто мой крест?

Я.

Я несу его на свою Голгофу ежедневно, еженощно, ежечасно, не ощущая его супертяжести в потоке утренней необходимости умывания, бритья, завтрака, городского транспорта, суеты дел, свиданий и встреч, позже вечером, ночью, но проснется строка:

...мне душу разорвали на бинты...