Крещение

— Может, и совсем. При высокой мобильности немецких войск надо, на мой взгляд, стремиться к слиянию тактических усилий в мощные операции. Вот пусть он, немец–то, при всей своей мобильности посуетится тогда перед русским размахом.

— Вон ты как. Вишь, рассудил. А хорошо глядишь, полковник. В большом замахе больше потенциальной силы, а мы частенько так торопимся гвоздануть, что не успеваем и кулак сжать.

— Солдаты, товарищ генерал, тоже понимают это: где бы надо кулаком треснуть, мы бьем по–дамски, ладошкой. Солдаты–то утомлены не только боями и переходами, но и неразрешимыми вопросами: докуда мы будем отступать? Дело прежде всего в необходимости кончить отступать. В войсках созрело понимание того, что нынче речь идет не только о Москве, а о всей России, и люди готовы на все, только бы стать и стоять насмерть. Но стать, товарищ генерал, должны все — от Белого до Черного моря. Стеной. Единой стеной. Сейчас и оружие у нас появилось хорошее, — приподнятым голосом сказал Заварухин и, чувствуя, что генерал понимает его, улыбнулся. — Насчет тактических приемов я, товарищ генерал, погорячился. А в остальном подпишусь под каждым своим словом.

Василевский сосредоточенно разглядывал вроде бы тихого полковника с его будничными, какими–то обношенными усами, линялыми пятнами на сухом, заветренном лице, с горячечным блеском истомленных глаз.

— И вы уверены, полковник, что принимаемые меры положительно изменят обстановку?

— Это сейчас потребность каждой честной души, товарищ генерал. Решительные меры, обеспеченные партийно–политической работой, — я не сомневаюсь — послужат сигналом к всеобщей стойкости.

Генерал временами хмурился, сердито утягивая уголки рта, но в глазах его пробивалась искорка одобрения и понимания праведной горячности полковника. «Вот она, самоотверженная солдатская правда, — удовлетворенно подумал Василевский и вдруг почувствовал то душевное облегчение, которого не искал и даже не ждал, и потому, нечаянное, оно особенно обрадовало: — Как это вовремя! Товарищ Сталин чутьем своим улавливает потребность армии любой ценой прекратить отступление. И он остановит войска. У Сталина хватит мужества, твердости и авторитета. И будут большие, хорошие перемены». В чем проявятся они, эти перемены, Василевский пока не знал, да и не до того было сейчас, по все, что он станет делать с этой минуты, будет связано с ожидаемыми переменами.

— Разрешите еще, товарищ генерал. Ведь немец до нас воевал уже два года, а мы за год по опыту догнали его. Да, сравнялись. Ведь он нам перед Доном грозил котлом, а котла не оказалось. Бить будем теперь немца. Бить будем, товарищ генерал, смертным боем, но только боже нас упаси от мелких наскоков и атак.

— Будем считать, полковник, что мы договорились, — сказал генерал и опять хватко взялся за края столешницы, качнул хилый столик. — И спасибо за партийную откровенность. Хотя, правда, кое в чем вы и перехватили, И хорошо, что поняли это. Вы давно на фронте?

— С октября прошлого года.

— Выходит, крещен по всем статьям.

— Затянулось оно что–то, крещение–то наше.

— То правда, полковник, затянулось. Зато урок будет из девятого в десятое колено. Веху поставили для отмера веков. Да, постойте–ка. — Василевский поднялся и с повеселевшим лицом объявил: — Я ведь, полковник, русскую–то историю учил по «Истории Российской» Василия Никитича Татищева, а он, батенька мой, вот каково сказал на этот счет: «Понеже крещение есть просвещение души, следственно удобрение ума и его орудий, яко памяти, смысла и суждения, от которых всякое добро в жизни человека происходит». Во как! Так что я, полковник, считаю вас человеком просвещенной души, и вам не сегодня — завтра править дела с перевала. Так, так. А Березов не объявлялся? Жаль. Этого генерала жаль. Весь он состоял из идеи наступления. Нам скоро такие люди крайне понадобятся.

Генерал достал и положил на донышко ладони свои карманные часы, долго глядел на них, что–то высчитывал. На верхней хорошо пробритой губе его, в длинном и горбатом желобочке, проступил пот — видимо, генерал думал о чем–то трудном и жестком.

— А светило ваше вроде разгулялось, и я, пожалуй, напишу здесь телефонограмму.

В дверь умеючи, бесшумно вошел майор из охраны Василевского и доложил, что командира дивизии срочно требуют к телефону из штаба фронта.

— Я не держу вас, полковник. Будут спрашивать меня — скажите, что задержусь здесь на час–два.

Василевский достал из сумки свои бумаги и, приноравливаясь к свету лампы, написал телефонограмму:

«Ставка, Верховному. В ближайшее время немцы не в силах предпринять крупные атаки за Доном и на север. Для нас теперь самое необходимое — не сделать больше ни шагу назад и сохранить войска для решительного наступления. Фронту даны соответствующие распоряжения. Васильев».