Крещение

В прифронтовой полосе, вниз от Новосиля, было въяве видно, что грозные события скатываются к югу. И огромные массы войск, идущие по рокадным дорогам к Осколу и Тиму, и бесперемежное гудение в небе вражеских самолетов, и горящие деревни и станции, и грохот бомбовых ударов по нашим дорогам и переправам не оставляли никакого сомнения в том, что будет на росстанях древнего Изюмского шляха и в Стрелецкой степи сеча зело зла. А ранний майский зной и глухие, томительно–душные ночи предрекали уставшим в походах солдатам злое и трудное. К этому надо еще добавить, что всюду, где проходили наши войска, были густо рассыпаны немецкие листовки — их неустанно собирали бойцы дорожной службы, нанизывая на шомпола винтовок, но, как бы ни были старательны в основном пожилых возрастов дорожники, листовки с фашистской свастикой и энергично–мускулистым лицом Гитлера, произносящего речи, попадали в солдатские руки. Из них люди с горечью узнавали, что немцы в Крыму одолели Турецкий вал, а из Германии на Восточный фронт прибывают колонны новых танков. И это походило на правду.

Заварухин вспомнил, что как–то у мелководной речушки, которую и пехота, и колесный транспорт брали вброд, его шофер остановил полуторку, чтобы налить в радиатор воды и охладить мотор, задыхавшийся от перегрева. Полковник спустился к речке, напился неприятно — смяклой воды, ополоснул лицо, а жаркий ветер тотчас высушил его, больно стягивая кожу после мытья. Когда полковник вернулся к машине, шофер поднимал створки капота — раскаленный мотор так и пыхал горелым маслом и пылью. Сбочь от шофера стояло пятеро бойцов с мешками и скатками у ног; у всех пятерых на левом плече были мокрые пятна: очевидно, бойцы только — только сняли скатки. Они о чем–то просили шофера. При появлении полковника все взяли под козырек, а Заварухин с первого взгляда по бледным лицам их определил, что они из госпиталей.

— Просят подвезти, товарищ полковник, — сказал шофер.

Вперед вышагнул рослый боец с нижней губой совочком и следом от ордена Красной Звезды на вылинявшей гимнастерке.

— До Больших Колодцев нам, товарищ полковник. Притомились после легкой лазаретной жизни.

— Почему не с маршевой ротой?

— В свою дивизию хотим, товарищ полковник. Торопимся к наступлению.

— А когда оно будет?

— Да, говорят, уж скоро.

— Посажу я вас, а на первом же контрольно–пропускном пункте вас ссадят, а мне дадут нагоняй.

— В свою дивизию охота.

Это «в свою дивизию охота» подействовало на полковника неотразимо. «Своя часть — для солдата родной дом. В своей роте и воюется лучше», — одобрительно подумал Заварухин и согласился:

— Так и быть, залезай. Да, а откуда же вам известно, что ваша дивизия в Больших Колодцах?

Боец с губой совочком, взявший было свой мешок и скатку, чтобы забросить их в кузов, повернулся к полковнику:

— Дивизионного инженера встретили, товарищ полковник. Он тоже на грузовой и взять нас хотел, да некуда — скобы везет — одно и то же, что на зубьях бороны ехать.

— Ну полезай.

Боец с губой совочком забросил свои вещи в кузов, а сам, усиленно работая локтями, побежал к реке и очень скоро вернулся босиком — сапоги и выстиранные портянки нес в руках. Усаживаясь в кузове, говорил товарищам:

— И вы бы, славяне, постирались. На ветру мигом высохнет. Я, ребята, когда в чистых портянках, так мне, ей–богу, блазнится, будто дома я и в горнице, сказать, по половикам похаживаю. Похаживаю, а баба моя вроде пироги из печи вынимает.

— Опять за свое, опять за пироги, — запротестовал чем–то обиженный голос. — Ты меня в лазарете едва не угробил этой дразнилкой.

— Вы что госпиталь–то лазаретом наворачиваете? — спросил третий, и солдат с губой совочком рассудительно пояснил:

— Ты, долгоносенький, вникай в слово, и все тебе обрисуется. Госпиталь — это государство питает тебя. А раз уж питает, значит, досыта. А мы с Кирюхой пока лечились, ни разу вдосталь не едывали. Без малого Лазаря пели — вот тебе и лазарет. Кирюха, сходи постирайся, говорю. Успеешь еще. Эко ты, брат, какой теплый.

— Пока теплый, слава богу, — согласился Кирюха и закашлял с хрипом и свистом.

Заварухин сел в кабину, чтобы скрыться от палящего солнца. Обе дверцы были распахнуты, и тянуло сквознячком. Бойцы, обрадованные оказией, возбужденно переговаривались.

Кирюха, осилив кашель, часто цвыркая слюной через зубы, судачил:

— Войска буровит — несметно. Трудное будет наступление, судить надо.

— Что ж трудное–то?

— А ты разуй глаза и погляди, кто идет. Одна ж пехота–матушка. А где наши танки, артиллерия? И самолетов не видно, А у него эвон их, что комарья над болотом.

— Погоди, будет тебе белка, будет и свисток, — обнадежил боец с губой совочком. — А как ты смотришь на скобы? На что–то же их везут?

— Шофер, с инженером–то едет, сказывал, будто везет эти скобы для днепровских переправ. Так верить ему? Ты ему поверишь?

И боец с губой совочком тоже усомнился:

— А и впрямь не дал бы он нам укорот.

— Ох и язычок у вас с Кирюхой, чтоб вас, — укорот.

— Словечко, верно, самодельное. Ну и дадут, а на Днепре–то все равно будем.