Крепостной художник

Андрей Иванович низко, просительно нагнулся перед графом, стараясь поймать его руку для поцелуя.

— Говори, Иваныч, смелее, в чём дело!

— С великой просьбой к вашему сиятельству! Тропинин вытащил из бокового кармана пачку каких-то бумажек.

— Извольте взглянуть ваше сиятельство, сына моего, Васьки, малевание.

Граф недовольно, брезгливым жестом притянул к себе листок грязноватой серой бумаги, небрежно отбросил его, взял другой, третий, затем повернулся в глубину комнаты, ища глазами своего гостя и в то же время любуясь собой в простеночном зеркале.

А гость, рассеянно, казалось, глядевший в окно, вернулся к столу и, нагнувшись над брошенными рисунками, стал внимательно их разглядывать.

Ираклий Иванович поднял лежащую около него узенькую пилочку, занялся тщательной отделкой своих ногтей, как будто забыв о существовании управляющего, и, наконец, снова обратился к нему.

— Чего же тебе надобно, в толк не возьму! Малюет твой Васька прескверно…

— Я думал просить ваше сиятельство, — отвечал, опустив глаза, Андрей Иванович, — отправить сына учиться художеству. Мальчишка вырастет, и из его шалости может для вашей милости толк получиться.

— Нет, как я погляжу, Иваныч, толку из этого не получится, а ежели я его к кондитеру в ученье отправлю, нашему Дормидонту в помощь, вот из этого, пожалуй, толк будет. Ведь ты знаешь, я великий охотник до сладенького. . Как ты полагаешь, Тропинин?

— Как будет угодно вашему сиятельству. Тропинин низко поклонился графу и, оставив на столе клочки бумаг, которые до сих пор так бережно хранил, поторопился к выходу.

Быстро прошёл малиновую, голубую и белую с золотом гостиную, миновал китайскую комнату и только на площадке парадной лестницы, тяжело дыша, остановился внезапно. Навстречу ему бежал кверху камердинер Пётр Сидорович, волоча за собой Васю. Огромное, распухшее, багровое ухо и заплаканные глаза говорили о короткой, но внушительной с ним расправе.

— Это что такое? — неожиданно громко для самого себя закричал Тропинин, готовый броситься на Петра.

— К графу сынка твоего веду. Сходи-ка в людскую сам полюбуйся, как он стену испакостил, — злобно бросил в ответ камердинер, однако выпустил мальчика из рук.

— Виноват, батюшка, меня сапоги поставили чистить, а я загляделся на Степана кучера, как он суп из чашки хлебает, и тут же на стене намалевал. И ведь похоже вышло, — заулыбался Вася, забывая и горящее ухо, и оскорбление, и страх.

— Нечего графа пустяками беспокоить. Я сам с Васькой поговорю, — и, круто повернув, потащил Тропинин сына за собой.

— У ты, проклятый! — чувствуя своё бессилие, зашипел ему вслед Пётр.

* * *

Когда дверь захлопнулась за управляющим, Иван Алексеевич покачал головой.

— Экой ты, братец, какой непонятный! Это не мальчишка, а клад. Будь он моим, я бы из него придворного живописца сделал. — Мой совет: отдай в ученье к художнику!

Полно тебе о мальчишке беспокоиться. Тоже художник-живописец выискался! И без ученья хорош! Давай-ка лучше к графине пойдём. Она, чай, с фриштиком заждалась нас.

Иван Алексеевич захватил оставленные Тропининым рисунки и ещё раз внимательно поглядел на них.

— Фриштик так фриштик, а о мальчике еще поговорим.

Кондитерский ученик

Не прошло и трёх месяцев со времени неудачливых хлопот Тропинина за сына, как Вася жил уже в доме графа Завадовского в учениках у француза-кондитера.

На пирах у графа вся столичная знать едала и похваливала его печенья, и даже царица с удовольствием лакомилась слоёными крендельками мусью Фримана.

Мусью Фриман не простой кондитер — это артист, художник своего дела, глубоко убеждённый, что нет на свете прекраснее и полезнее занятия, чем приготовление сладких тортов, марципановых конфет, горячего бламанже и суфле из каштанов. В белом халате и колпаке,) мешая ложкой сладкое фисташковое тесто и прибавляя к нему для запаха лимонную кожицу, он священнодействует в небольшой своей, специально кондитерской кухне.

Любит мусью, когда хвалят его пирожки и конфеты.

— Нэ-с па, карош, ошень, фкусно, кушай ишо, малылик, — говорит довольный мусью, накладывая одно за другим блюдца яблочного мармелада и сливочного крема.

С кондитером можно жить в ладу. Гораздо хуже обстоит дело с кондитеровой толстой женой, Пелагеей Никитичной — Полин — как чудно, по-своему, называет её мусью Фриман. Сварливая, голосистая, вздорная баба, вечно свой нос суёт в мужнины дела: за учениками зорко следит, пробует приготовленные ими кушанья.

— Не годятся Васькины миндальные крендельки, вздуть его надо, ленится работать, материал портит!

— Нишего, Полин, — успокаивает свою гневную супругу хладнокровный мусью, — сишас не карош, потом быль карош, мальшик ишо глюп!

Пелагея Никитична не удовлетворяется миролюбивыми увещаниями мужа и сама поучает Васю: даст затрещину-другую в надежде, что это благое средство поможет кондитерскому ученику стать со временем великим мастером конфетного искусства.

«Помни, Васька, что ты крепостной человек и всё терпеть должен», — говорил бывало Тропинин; и Вася хорошо помнит отцовы заветы и все обиды молча сносит.