Крепостной художник

— Долг мой, долг, приятный мыслям и сладкий сердцу, велит мне быть органом сего собрания, по цели своей достопочтенного, по членам, составляющим его, знаменательного. .

Слушает Вася витиеватую, напыщенную речь конференц-секретаря, но внимание его привлекает другое. Сколько кругом разнообразных лиц, молодых и старых! Вот толстый, важный старик в сбившемся на сторону парике, опустив веки, тихонько посапывает; рядом с ним холеный кавалергард сосредоточенно рассматривает перстень на своём указательном пальце.

Вася глядит кругом, и кажется ему, что он пишет громадную картину, на которой запечатлены заплывшие жиром бары и беспечные щеголи, напыщенные господа и вьюны-чиновники, пристроившиеся к тёплому местечку.

А Лабзин продолжает с кафедры:

— Россия обыкла зреть себя и зрима быть наверху славы и торжества..

Но вот окончена речь. Министры, важные чиновники, академики, почётные любители, профессора и преподаватели удалились на совещание.

Вася знает: все участники собрания получат билетики — «литеры» и подадут их за достойнейших. . Количеством полученных билетиков решится судьба учеников.

Бледные и взволнованные, в ожидании приговоров бродят по залам воспитанники.

Тихо за широкой массивной дверью. Минуты тянутся долгие, томительные. Вася свернул в закругляющийся коридор.

Где-то там, в глубине коридора мелькнуло рядом с широкоскулым, добродушным лицом эконома Пахомова розовое личико Машеньки.

Когда в последний раз он, по приглашению Архипа Ивановича, проводил у них праздник, не выдержала душа, сказал ей то, чего бы, пожалуй, говорить не следовало о любви своей: о тяжести, что на сердце лежит.

А она с ангельской добротой пожалела и всё утешала: всё образуется, — мол, не печальтесь. Думает ли она о нём теперь? Волнуется ли?

Но вот заколебалась дверь… Медленно подались назад обе половинки, и молчаливая толпа хлынула в конференц-зал. Лабзин держит в руках ящики с литерами, распечатывает их, а президент объявляет имена удостоившихся.

— Варнек, Кипренский.

Долетают до Васиного слуха имена товарищей. Как в тумане, видит он, как Варнек низко кланяется министру и получает от него медаль.

— Тропинин, — явственно проносится по залу. Тяжело ступая, Вася делает несколько шагов и останавливается.

И он удостоен медали. Но ему незачем подходить ближе: медали крепостным не даются, и он имеет право только на одобрение.

Президент вызывает новых воспитанников, те подходят, кланяются, а Вася, сжимая руки, в которых нет ничего, счастливый и бледный отходит назад.

Профессор Щукин

Весь день профессор Щукин был в отвратительном настроении духа.

Проснувшись, он долго разглядывал себя в зеркале, и зеркало с хладнокровной откровенностью подтвердило: «да, брат, стареешь»..

Под глазами наметились морщины, в поредевшей шевелюре показалось серебро. «Сдаю, мальчишки обгоняют».

Он вспомнил работы своих учеников, вчерашнее торжество. «И рука уж не та, и глаз теряет прежнюю свою меткость».

Уроки в Академии шли тускло, вяло. Вернувшись домой в свой просторный кабинет, выходящий всеми тремя окнами на Неву, Степан Семёнович не почувствовал обычного успокоения. Покончив со службой, облачившись в широкий, мягкий халат, он мог бы приняться за работу «для себя», но большой письменный стол красного дерева на стройных точёных ножках, заваленный рисунками, эстампами, всевозможными штудиями, не манил его сегодня к себе.

Две зажжённые свечи под зелёным колпаком ровно и уютно освещали краешек стола, заботливой рукой очищенный от книг и лишних листов; небольшое креслице, крытое оливковым сафьяном, казалось, было приставлено к столу точно на то расстояние, которое было удобно для Степана Семёновича; но вместо того, чтобы усесться за стол, он развалисто и лениво подошёл к окну и приподнял зелёную бахромчатую портьеру. Мелкий дождь моросил безнадёжно. Низко нависло свинцовое небо. Нева, сжатая гранитными берегами, как птица железными прутьями клетки, волнуется, бесится; вздымая белые гребешки, наскакивают волны одна на другую. Глядя на сердитую реку, остановился в задумчивости Степан Семёнович. Робкий стук заставил его вздрогнуть.

— Кто там? Войдите!

В дверях показалось широкое щетинистое лицо эконома Архипа Ивановича Пахомова. Щукин с удивлением глядел на неожиданного посетителя.

— Степан Семёнович! Простите великодушно. К вашей милости прибегаю.

— Что надо?

— Будьте за отца родного, Степан Семёнович, не обессудьте старика, что осмеливаюсь вас беспокоить…

— В чём дело?

— Пришёл просить вашей милости за вашего ученика, за молодого человека Тропинина.

Щукин поднял брови вопросительно.

— Чудится мне, что дочка моя, Марья Архиповна… что сей молодой человек любезен сердцу моей Машеньки… Как же отцу не заботиться о счастье единственной дочери? А ведь Тропинин — человек графа Моркова… Уж очень душа моя лежит к молодому художнику. Скромен, что красная девица, не шелапут. И Машеньке за ним, как за каменной стеной. Мне бы, старику, умирать было покойно, если бы дело сладить!

Щукин нетерпеливо мял бахрому портьеры.

— Что ж, в сваты, Архип Иванович, выбираешь меня, что ли?