Крепость (ЛП)

Place de l’Opera. Gareon’ы перед Cafe de la Paix в белых, длинных фартуках, двигаются так медленно, словно ожившие белые пилоны. Так медленно и чопорно двигаясь, они придают себе достоинство, а всему поведению — манерность и большое значение. При этом у них на коричневых круглых подносах находится не более чем кувшинчик мятного чая или одинокий стакан слабого пива.

Прохожу мимо кафе с большой террасой: кое-где на зеркальных витринах стерты отдельные буквы, а вот рисунки в стиле Trompe-l’eil, на террасе обычные для таких кафе плетеные стулья, на многих — посетители. За одним столиком собралась, наверное, целая семья. В проходе стоят два одноногих ветерана войны, у одного забавный белый пудель с закрученным как у поросенка хвостиком. В зеркале витрины, за спинами ветеранов, отражается ожидающая на другой стороне улицы клиентов девица: общий фон, как у театрального режиссера.

Клошары лежат на решетках вентиляционного люка метро, напоминая уставших уличных борцов. Среди них обнаруживаю известные мне типажи — актеры огромного открытого театра — продавец воздушных шариков, с явным удовольствием надувши несколько презервативов, разместил их среди ярких шариков на деревянной палке, где они, вместо того, чтобы взмыть на ниточке вверх, устало свисают вниз. Недалеко от него «работает» человек, которого я называю «побитая собака». Оборванец с дрессированной собачкой, оба — человек — словно зверь — специалисты по притворству в исполнении умильных сцен, что могли бы заставить плакать, кого угодно и сделать неплохой сбор. Наверное, этот совершенно здоровый парень может прекрасно изображать безногого калеку, «cul-de-jatte», сидя на голенях, а колени выставляя публике в качестве «обрубков». Его пес бросается к нему, как только недалеко появляется прохожий и скулит так протяжно, словно это последняя минута жизни и его и его хозяина. На расстоянии метра перед этой парочкой лежит шапка для сбора денег: значит, прохожему незачем приближаться к ним, иначе этот парень отгонит его камушками из лежащей рядом кучки щебня.

Мой Париж всегда представлялся мне одним гигантским пейзажем, по которому я мог бы бродить сутки напролет — по его бесконечным ущельям улиц, под белыми шатрами палаток уличных торговцев, маркизами кафетериев, по зеленым островам, по его холмам и по-деревенски тихим площадям. Словно под гипнозом вижу среди Монмартра виноградники, а в саду Palais Royal тихий полуденный час и в нем Сидони Габриель Колетт, что творила из добрых книг воздержанное чтиво, и Жан Кокто, а с ним его серенькая сиамская кошечка. И повсюду, куда ни глянь, спешащие любовные парочки или — в зависимости от времени дня — праздно шатающиеся прохожие. Отдыхающие на скамье среди ватаги детворы няни в парке Monceau или на краю парапета фонтана в Люксембургском дворике.

А однажды я обнаружил новый объект: то ли квартал имени героя-полковника Пьера Филиппа Данфер-Рошро, то ли просто квартал Menilmontant и он был наполнен только ему одному присущим очарованием.

Как часто я думал: как бедны те парижане, кто не знает свой город. К примеру, мадам Barrault, консьержка дома на Rue Toricelli, в котором отец Симоны имеет свою квартиру, едва ли бывала дальше своего квартала. Человек в футляре. Мадам Barrault! Может быть ей известно хоть что-нибудь Симоне? — пронзает меня внезапная мысль. Надо бы спросить ее, но только не сегодня.

Мой Париж! Мой — это самое сердце города: темные закоулки вблизи Сены, омываемый Сеной остров Ile Saint-Louis, вся местность у Зала Вин и Центрального Зала, просторные бульвары от площади Madeleine до площади Республики и идущие на север улицы и переулки. Или улицы от Place Saint-Germades-Pres ведущие к Сене: темные улицы в серой мгле, куда скрываются омнибусы….

Париж и серый цвет для меня это два понятия-синонимы. Никак не могу насытиться видом серых тонов фасадов домов на ведущих к Сене переулках — от черно-серых закопченных стен до ярко-белых гипсовых заплат — таинственных знаков на серых, осыпающихся стенах между остатков рекламных надписей.

Мой Париж, это, конечно же, серый канал Saint Martin, с его шлюзами и баржами на высокой воде, чинно проплывающими перед узкогрудыми, покрытыми коростой, как прокаженные, фасадами отелей. Это и треск льда на набережной в зимнее время. Зимний Париж — это печаль пустых улиц, невероятных в своей заброшенности и одиночестве, ночами плохо освещенных и абсолютно безлюдных….

На поверхности какой-то глухой стены читаю огромную надпись: PARIS SERA TOUJOURS PARIS. Кто оставил эту надпись? На рекламу не очень-то смахивает. Простое сообщение? Или направленная против оккупантов провокация? Подразумевает ли этот текст: терпеливо ждите? Или: оккупанты приходят и уходят, а Париж остается? Без лесов такую огромную надпись на стене не оставишь. Ночи не хватит на такую работу. Может быть, это название какого-нибудь спектакля? Но в таком жалком районе такая театральная реклама? — Бог знает!