Крепость Бреслау

— Здесь неприятная вонь. — Профессор потянул носом. — Как будто какая-то дама подпалила себе волосы утюгом.

— Эта дама в ванной. А впрочем, неважно. Закурим, а? — спокойно сказал Мок. — И забьем эту вонь. Но у меня больше нет папирос.

Профессор полез в карман плаща, и в его руке оказалась мягкая пачка настоящих лаки-страйков. Зажигалка Брендла, приставленная к папиросе Мока, овеяла его кожу жаром. Капитан отложил папиросу на стол.

— Не курю, — буркнул он.

— Вижу, что в последнее время вы многое пережили, — сказал Брендел с заботой в голосе. — Но я не буду об этом чем расспрашивать. Теперь что-то другое стало более важным. Вы — один из четырех выживших в Бреслау.

Мок посмотрел на Брендла равнодушно. Тот улыбался триумфально, таинственно и широко. Потирал ладони и каблуками выстукивал на досках пола какой-то медленный, величественный ритм, в котором Мок — интерпретирующий сегодня различные звуки досок — слышал трубы похоронного марша.

— Как вы, наверняка знаете, — Брендел затянулся глубоко папиросой, — мой отец, Рудольф Брендел-старший, физик и создатель снаряда с урановым сердечником.

— Да, знаю, — Мок прервал размышления о страданиях и заинтересовался явно. — И что с того?

— Слушайте меня дальше. — Философ раздавил окурок и потирал ладонью небритые щеки. — Мой отец организовал для меня помощь. Сегодня утром к побережью при политехнике приплыли из Штеттину две миниатюрные подводные лодки типа «Seehund». Экипаж каждой из них состоит только из одного человека. Кроме него, в лодке могут поместиться два человека. Отец отправил эти лодки за мной и моей семьей.

— А у вас есть семья? — Мок перестал чувствовать боль в щеке и ощутил надежду. — Насколько я знаю, ваша жена и мать погибли, правда?

— Такова была воля Всевышнего, — сказал Брендел грустным голосом. — У меня, таким образом, четыре места для четырех праведных из Бреслау.

— Как это, четыре? — Мок запустил счет в голове, но он запинался постоянно. Горела его раздраженная щелоком кожа, сокращались болезненно края раны, заданной кочергой. — Не могу сложить.

— Две трехместные лодки, — профессор объяснял терпеливо, — это шесть мест, так?

— Так.

— Хорошо. Двое моряков. Один управляет одной лодке, второй — другой. Таким образом, сколько свободных мест в каждой лодке?

— По два места, — ответил через некоторое время Мок, а его нахмуренные брови намекали, что этот ответ доставил ему такую проблему, как будто он решал сложные тригонометрические уравнения.

— В первой лодке, — крикнул Брендел, — поплыву я с графиней фон Могмиц. Видите ли, женщина, которая выполняет девять благословений, окажется в безопасности. А поэтому в первой лодке я с ней, а в другой вы. Но с кем? Кто еще достоин спасения из этого ада?

— Сейчас-сейчас. — Мок зажмурился и почувствовал под ними жгучие гранулы соли. — О чем вы говорите? Где она?

— У меня, в моей квартире. — Из глаз профессора выпало пенсне и закачалось на цепочке.

— Вчера ликвидировали лагерь на Бергштрассе, Гнерлих попал на фронт, а большинство заключенных были эвакуированы в Бургвейде. Преступники вызвались в полк СС — Бесслейн. Графиня со вчерашнего дня у меня. А теперь сосредоточьтесь, капитан, сегодня, максимум через два часа, мы должны отплывать. Судьба четвертого праведного в ваших руках.

Мок опустил голову в раковину аж по шею и несколько раз пошевелил веками. Вместе с остатками соли, которые он смывал из-под век, покидали его отложения и токсины мрачных мыслей. Среди пузырей, которые он выпускал, он видел двух персонажей: свою жену Карен, мечтой которой было покинуть этот город, и еще одного человека, которому это было совершенно безразлично. Он вынул голову из раковины и посмотрел сквозь жидкие линзы воды на профессора Брендла.

— Моя жена пропала, — сказал он медленно. — Но я знаю кое-кого, кто достоин покинуть Бреслау.

— Ну, тогда пошли! Быстро!

— И что более интересно, вы тоже его знаете, — сказал Мок, но профессор уже не слышал.

Бреслау, воскресенье 8 апреля 1945 года, шесть часов вечера

Наступали сумерки.

Роберт Куцнер, командир бригады рабочих, возводящей баррикады на Швертштрассе, дал сигнал к окончанию работы. Его люди отложили лопаты и кирки, а потом присели на ящиках и досках, положенных на камни, чтобы закурить папиросу на дорожку. Ветераны, искалеченные на войне, старики, уже не способные носить оружие, и молодые парни, угрожающие кулаками русским самолетам, шарили по карманам и вытаскивали оттуда помятые папиросы или шарики табака, обернутые очистками от яблок.

Затянулись жадно, слюня неэлегантно буднично мундштуки, и все время направляли пренебрежительные взгляды к старику профессору, который не работал вместе с ними, не здоровался с ними и не разговаривал, только сидел на развалинах по десять часов в день и замазывал очередные листки карандашом. Он делал это с таким напряжением и так отчаянно, как будто должна была его ударить русская бомба и раздуть на четыре стороны света его каракули.