Крепость Бреслау

В этой комнате есть что-то, что поможет мне найти убийцу Эрвина, думал Франц и напирал своим тяжелой, железнодорожной, наработанной рукой на двери, блокированные Эберхардом.

Тот сильно толкнул брата в противоположную сторону, вошел обратно в комнату и заперся изнутри на ключ, который торчал в замке.

Комната была лишена обстановки. Но не была пустой. Одна из занавесок трепетала на ветру. В то время как вторая оплетала какую-то лежащую на полу фигуру.

— Открывай, сукин сын! — Франц повысил голос и заколотил в дверь.

Эберхард наклонился и — вопреки рекомендациям научной криминалистики, — начал сдвигать занавеску с фигуры. Это было непросто, потому что она приклеена в двух местах запекшейся кровью.

— Это не был твой сын, только мой, открой! — Франц на этот раз пинал в дверь. — Мне нужно знать, что там!

В верхней части занавески кровь создавала круг диаметром около четырех сантиметров. Было это в том месте, где прикрытая тюлем фигура могла иметь рот.

Выглядело это так, как будто наполнили кому-то рот кровью, затем открыли их настежь и натянули лежащему занавеску на голову — вишнево-черное «о», отраженное на белом полупрозрачном материале.

— Если не откроешь, я вышибу дверь, — Франц понял, что крики могут привлечь русских, и говорил спокойно. Из его легких извлекалась какая-то грубая, никогда ранее Эберхардом не слышанная нота.

Медленно сдвигал занавеску с тела. Пятно крови засохло также в месте, где должно заканчиваться предплечье. Он чувствовал, как пульсирует его шея. Не выдержал и — не заботясь о целостности места преступления — сорвал всю занавеску с тела.

— Я вхожу, — сказал Франц и рухнул на дверь.

С косяка посыпалось немного мусора и облако штукатурки скатилось прямо на пиджак Эберхарда. Эберхард отряхнулся и взглянул на лежащую фигуру.

Это было существо женского пола, голое от талии вниз. От талии вверх оборачивал ее слишком большой, черный мундир СС. Украшали его красочные блестки.

— Открывай, прошу тебя, Эби, — шептал Франц в замочную скважину.

Существо вместо рта имело кровавое месиво. Рядом с ее головой лежала бутылка с разбитым горлышком. На шейке засыхали пятна крови. Весенний ветер дунул в окно, существо двинуло рукой, к которой только что была приклеена кровью занавеска.

Она сделала движение, словно хотела помахать Эберхарду.

Она не могла этого сделать. Это было невозможно по одной причине — не было чем махать, ее рука была отрезана.

Франц упал на дверь и ворвался в комнату в ореоле пыли.

Бреслау, четверг 15 марта 1945 года, десять утра

Женщина была бы легкой для братьев Мок, если бы им было на двадцать лет меньше.

Однако, поскольку они были в возрасте, который Мартин Лютер посчитал бы за преклонный, было им невыносимо. Транспортированию ее только чуть-чуть помогали временные носилки, наскоро составленные из занавесок, висящих в другой комнате.

Связали их у концов в мощные узлы, которые теперь с трудом прижимали обеими руками к ключицам.

Не могли ни на что подвесить эту ношу, ни на один шест или палку — в квартире не было ничего, кроме портьер, занавесок и обоев. Отсутствовала даже раковина унитаза.

Франц шел впереди, его брат — сзади, а между ними окровавленная женщина качалась, как в колыбели. Через материал стекла вторая — как заметил Эберхард — капля крови. Крепко затянутый над запястьем женщины шелковый галстук от Амелунга, который должен был предотвратить кровотечение, не выполнял, как видно, своей задачи.

Когда они оказались на лестнице в подвал, Эберхард положил тело под дверью и тяжело, с легким шипением втягивал воздух в свои легкие, продырявленные табаком в течение почти пятидесяти лет. Не переставая свистеть и дышать, двинулся вверх и не реагировал на нервный шепот брата, который не понимал, зачем Эберхард возвращается.

Когда он был на уровне первого этажа здания, слегка толкнул стеклянные маятниковые двери, ведущие к главному входу.

Заколыхались обе створки.

Через щель, которая появлялась все более короткие промежутки времени, видел только ворота, открытые на улицу и искусную мозаику, с рисунком древнеримских домов, представляющую рвущуюся на поводке собаку, и надпись «Cave canem»[8].

Он вошел в вестибюль и изучил внимательно список жильцов. Через некоторое время повторял себе тихо одну из фамилий.

Вдруг он услышал мягкие звуки русской речи и стук обуви на тротуаре.

Он бросился на холодные плитки пола именно в тот момент, когда в воротах появился русский патруль.

Эберхард, молясь о милости молчания для Франца, почувствовал на своей щеке скользкую грязь.

Он закрыл глаза и попытался напрячь каждый свой мускул, чтобы притвориться rigor mortis[9].

Русские солдаты миновали ворота дома и выстукивали свой марш в отдалении.

Эберхард поднялся из лужи и с ужасом обозревал темные, жирные пятна, которые проступали на пиджаке и полосатой поплиновой рубашке.