Крепость

Взгляни, возле тебя существа, у которых уже нет языка, повествуют о себе красноречивее всех живых. Взгляни, их немые и недвижные руки протянуты к тебе так, как никогда еще не протягивались руки из плоти и крови. Взгляни, вот те, что безгласны и, однако, говорят; что мертвы и, однако, живы, те, что пребывают в бездне вечности и, однако, все еще окружают тебя сейчас и взывают к тебе так, как могут взывать только люди. Услышь их!

Ч. Р. Метьюрин. Мельмот Скиталец, гл. XIV

Она никак не могла проснуться. И сон тоже не возвращался. Промежуточное состояние. «Ни туда, ни сюда», — сказал кто-то в ней ее слова, но чужим голосом. В голове стоял звон. Что-то словно сковывало, спеленывало ее. Хотелось сделать усилие и освободиться. Но звон мешал сосредоточиться и сделать необходимый рывок. Сжимало сердце, болела от звона голова, давно не стриженные ногти на ногах врезались в мясо пальцев — Лина с Петей забыли подстричь: казалось, что каждая клеточка ее тела ныла и стонала от какого-то стеснения. Внезапно звон прекратился, наступила тишина и перед ней появилось странное, зовущее сияние, к которому она потянулась, облегченно вздохнув. С этим вздохом ее покинула боль, а выдох повлек ее за собой вверх, как пуховое перышко, как листок унесенной ветром бумаги.

Вдруг она поняла, что видит себя со стороны, точнее, сверху. Она (во всяком случае ее тело) лежала на постели в ночной рубашке, с отброшенным на пол одеялом, рот ее был приоткрыт, глаза недвижно уставлены в потолок. Она вскрикнула. Никто ее не слышал. Она и сама себя не слышала, только знала, что вскрикнула. Но она даже обрадовалась этому беззвучию, потому что впервые в жизни испытывала чувство абсолютной свобода. Свобода и легкости. К этому чувству надо было привыкнуть. Да и к виду своего мертвого тела тоже. Вот это и случилось. Свобода, легкость и радость.

Она услышала царапанье у двери. Легко и не задумываясь она проникла сквозь деревянную преграду и увидела внука, прислушивавшегося к тому, что делается в ее комнате. Она знала причину его встревоженности: он почувствовал, что она умерла. Но он безумно боялся столкнуться со смертью. Так, как можно бояться подойти к заразному больному. Словно она по-прежнему бациллоносительница. Ей стало жалко внука и захотелось, чтобы он услышал ее ровное, сонное дыхание и скрип постели. Он тоже этого хотел. Что хотел, то и услышал. Обрадовавшись, Петя подхватил портфель и покинул квартиру.

Она смотрела на мир теперь, как на театр: со стороны, как зритель. Все ранее знакомое становилось тем самым немножко чужим и интересным. Это было странное ощущение: видеть живых людей как актеров, играющих свои роли, которые к ней теперь не имеют отношения, к ее нынешнему состоянию: спектакль из другой жизни.

Она проплыла по корцдору и медленно вплыла на кухню, зависла под потолком. На кухне сцдел Каюрский и ел яичницу, громко чавкая. Прихлебывал из большой чашки кофе с молоком. Лины не было, ушла в свою комнату. Но для нее дверь не препятствие!.. Там разыгрывалась другая мезансцена. Лина стояла на столе, подтянув его под лампу, лампу она уже сняла и теперь, тихо всхлипывая, привязывала к крюку петлю. Мысли и чувства Лины были вцдны ей, словно она проникла и сквозь телесную преграду черепа и грудной клетки. Лина решила убить себя, считая, что она самая подлая и грязная женщина на свете и не имеет права больше жить. Подлетев, она попыталась вырвать у Лины веревку. Но рука ее прошла сквозь веревку или веревка сквозь руку. «Каюрский!» — крикнула она. Он, конечно, ее не услышал, но было все же что-то схожее в их психическом строе. Он нечто ощутил и насторожился. И шагнул в сторону Лининой комнаты. Поэтому успел. Как только грохнулся перевернутый стол, он ворвался и выдернул из потолка крюк, выломав кусок штукатурки. Разорвал у нее на горле петлю и принялся делать искусственное дыхание. Когда Лина очнулась, посадил ее на диван, ушел на кухню, вернулся с веником и совком, все подмел. Занимая неудачливую самоубийцу хозяйственными вопросами, спросил, есть ли в квартире сухой цемент. Развел его водой, замесил, добавил эпоксидки, поднял стол, встал на него. Поставил крюк на прежнее место и замазал. Лина молча смотрела на него, раздувая ноздри и прижимая руку к горлу.

— Именно, что напакостил я вам в комнате, Ленина Карловна, — говорил Каюрский виноватым голосом. — Вы уж извините великодушно. Кстати, крюк я зацепил там за арматуру, он хорошо держится, можно хоть сейчас лампу на место вернуть: не рухнет. Или подождать пока подсохнет, тогда побелить, а уж потом лампу.

Лина отрицательно повела глазами.