Крепость

Между средним и крайним, Петиным, подъездом на лавочке — широко расставив ноги в теплых высоких ботах и опершись обеими руками на палку с набалдашником, стоявшую перед ней, — расположилась старуха Меркулова, поверх пальто обвязанная еще черной шалью. Рядом со старухой, правда, не на лавочке, а на асфальте, сидела, высунув язык, черная лохматая пуделиха; она сидела, тяжело — от старости — дыша, и смотрела на Петю замутненными, слезящимися глазами, не мигая, в упор. Так она смотрела на каждого, кого останавливала своими расспросами Меркулова. Все во дворе были уверены, что и перчатки, и платки, и кофточки у Меркуловой связаны из шерсти ее пуделихи Молли; почему-то всех это удивляло и шокировало, но никто ей своего осуждения вслух не высказывал. Алешка Всесвятский, появляясь во дворе, всегда вспоминал, что «большие ребята» раньше «ненавидели» Меркулову, потому что она кричала на «пацанов», запрещала им носиться и играть в мяч под окнами, жаловалась на них родителям… Петя же удивлялся, что какие-то эмоции можно было тратить на безвредную, в сущности, старуху, у которой в жизни ничего не осталось, кроме лавочек, соседок и пуделихи. Петя и представить ее себе не мог кричащей: то ли дело жена профессора Сипова, тощая, злая и неприветливая, раздраженно стучавшая палкой по асфальту, а чуть что замахивавшаяся ею на шкодивших мальчишек. Меркулова была (это Петя знал от отца, печатавшего в своем журнале ее старшую дочку Надежду Михайловну) в начале двадцатых певичкой в кафешантане, хотя и происходила из богомольной семьи, потом пошла в экономки к профессору Меркулову, потом, с рождением дочек, стала его законной женой. Профессор Меркулов давно умер, его вдова болела водянкой, была громадиной, ноги колодами, ходила с трудом.

— Как бабушка, Петя? — спросила она, даже не поздоровавшись: это был и знак благоволения к собеседнику и сознание, что ее возраст позволяет пренебрегать условностями.

— Ничего. Спасибо.

— Это к вам сегодня «скорая» приезжала? — говорила она с трудом, с одышкой, делая паузы между словами.

— Не знаю. Может быть, — вежливо отвечал Петя.

— Да, старая у тебя бабушка. Часто к ней врачи ездят. А она что, по комнате сама ходит?

— Сама.

— И по квартире?

— И по квартире.

— Ну тогда еще ничего. Значит, до туалета может дойти. Это хорошо.

«А ведь и в самом деле это важно», — подумал Петя, пораженный простотой и откровенностью слов Меркуловой. Бабушка, правда, все равно пользовалась ночным горшком, так ей было удобнее.

Приблизилась маленькая сморщенная старушка: сухонькое тельце, плоская грудь, постоянный белый платок, застиранная юбка и неизменная шерстяная кофта крупной вязки (Матрена Антиповна, надо сказать, вязала на почти весь профессорский дом — вещи необходимые, хотя и простые: носки и варежки). Руки у нее, как всегда, прижаты к груди. И походка такая, будто все время бочком идет. Она прикрывалась ладошкой от ветра.

Было ветрено, однако еще не холодно. Зимой она сюда не приезжала, хотя жила всего в двух кварталах отсюда, в отдельной комнате коммунальной квартиры. Но она даже в магазин зимой не выходила, и продукты ей покупали либо соседи, либо сын, который очень нежно к матери относился и обихаживал ее. Сына она прижила еще до революции, работая служанкой в каком-то богатом семействе, но замуж ни тогда, ни после Октябрьской так и не вышла, потому что по своему мироощущению являлась именно служанкой и ни кем иным — не женой, даже не любовницей. Занятно, что начало жизненного пути было у нее схоже с Меркуловой, затем расхождение, и снова одинаково бессмысленные стали они к своему биологическому концу. Еще семь или восемь лет назад Матрена Антиповна занимала койку в трехкоечной комнате в подвале Петиного дома, где было общежитие рабочих, нянечек и уборщиц, служивших в Институте. Жилье им долго не давали, оклад был мизерный, и Матрена Антиповна, как помнил Петя, всю жизнь подрабатывала — не только вязаньем, но и убирая квартиры, и живя в них, когда хозяева отправлялись отдыхать и боялись оставить добро без пригляда.

Она подошла, кланяясь, к скамейке.

— Здравствуйте. Давно всех не видела.

— Ну, Матрена Антиповна, наконец-то пожаловала! Совсем нас забыла, — громко сказала Меркулова.

Вместо ответа старушка повернулась, изогнувшись вся, к Пете.

— Как Роза Мойсевна? Жива еще?

— Конечно, — грубовато-неприязненно буркнул Петя, шокированный и немного испуганный такой прямолинейностью.

— Сколько ей уже? Знала ведь, но забывать все стала.

— Девяносто два, — убавил почему-то Петя бабушке год.

— А мне семьдесят восемь. Совсем плохая стала, скоро уж, через месяц, тоже семьдесят девять стукнет. Я к вам сегодня зайду навестить. Все болела, больше месяца, никуда не выходила, даже позвонить. Не могла Розу Мойсевну поблагодарить…

— За что это? — спросила недоверчиво Меркулова.

— Она мне, то есть Роза Мойсевна, каждый месяц десять рублей высылала. Надо спасибо ей сказать.

— Ну уж вначале ко мне. Чайку попьем.