Крепость

— Это и есть дело. А у меня этого естественного нет. У меня вообще ничего нет. Ну, пойду я на работу, ну буду зарплату получать, кандидатскую защищу, зарплату на сорок рублей прибавят, ну, на сто, но это же не решит моих проблем. Я всегда, ты знаешь, была отличницей. И в школе — с золотой медалью кончила, и в институте — с красным дипломом. И всегда о себе много понимала. Все ниже меня. Никого и сейчас не вижу по мне. Может, надо было иметь детей? Все равно от кого. Животно привязаться к жизни? Не хочу! Понимаю, что иначе не бывает, что все бабы так живут, но не хочу. Это у меня в душе провал, о котором ты говорил. Зачем все было, что было? Все куда-то, в какую-то пропасть рухнуло, и ты туда рухнешь, — она говорила не очень связно, но напряженно и страстно, как пьяная, как ненормальная. — Ведь ты на мне не женишься. Бабушка права. Она правду сказала, бабушка, — вдруг назвала она Розу Моисеевну бабушкой, нечасто она это делала, как знал Илья. — Все я чего-то задала, что вот-вот наступит. Перед мамой всегда за себя стеснялась, что я какая-то не такая, не такая, как она. Но я такая же. Обыкновенная баба. Только несчастливая, неудачница какая-то. — Илья с холодком, пробежавшим по спине, почувствовал невольно, что в ее несчастливости есть и его доля вины. — А мне уже, наверно, поздно иметь детей. А как бы я хотела девочку. Де-воч-ку!.. Нежную, ласковую, родную… Но я уже старуха буду, когда она вырастет. Мне просто собаку надо завести, чтобы было, в кого душу вкладывать. Я ведь никому не нужна. Пете не нужна, у него свои дела. Розе Моисеевне нужна только как сиделка. А тебе я иногда лишь нужна, для одного, а сама по себе вовсе не нужна. И это ведь правда. Ты сам знаешь, что это правда. Я сейчас одна. А раньше, наверно, тоже одна была. Все вокруг меня вертелись, крутились, заходили, болтали, а потом убегали, потому что у всех есть своя жизнь и какая-то определенность в жизни. А у меня ничего нет. Нет определенности, устойчивости, ничего своего нет, я одна. Умру, как будто и не была, как будто так и надо, что нет Линочки. Для всех лучше, что ее нет. Да и была ли она?..

Лина вырвалась из-под мужской руки, попытавшейся обнять ее за плечи, упала лицом в плед, покрывавший тахту, и зарьщала в голос, уже не сдерживаясь. Не умея ничего делать в таких ситуациях, Илья сидел рядом с ней и, не находя утешающих слов, чувствовал потерянность и раздосадованность, будто бы эти слезы — упрек ему (и понимал, что так оно и есть). Он нервничал, лезли в голову подловатые, злые мысли: «Считаешь, что я виноват в твоей незадавшейся жизни? Ну и считай! Это, конечно же, не так. Сама виновата. Каждый человек сам определяет свою судьбу. И винить за судьбу некого. Могу и в самом деле уйти, раз так на тебя я действую». Ему и вправду захотелось уйти, хлопнув дверью, изобразив обиду, тем более, что он и впрямь обижен, ведь ему ничего не перепало, да и домой пора — выяснять отношения. В груди он ощутил сразу при этом ледяной комок, мешающий дышать: комок обиды, ревности, раздражения и чувства собственной вины. Элка спросит, почему, если ты у Гомогрея задержался, то не позвонил? А хватит, ли у него решимости спросить про Паладина? Если не хватит, то и выйдет, что опять Элка права. А как от Лины он мог позвонить? Но он позвонил! От Кузьмина звонил! Это ее не было дома. Но он физически ощущал свои слипшиеся от пота волосы, немытую, грязную бороду, потную, несвежую рубашку на теле. Ах ты! сказал он себе. Только и умеешь, что рассуждать о высоких материях, а живешь черт знает как! И странно, что сам он вовсе не видит себя ни выпивохой, ни распутником, любит трезвость, любит вроде бы работать, готов все делать для семьи, и делает, но по другим фактам, фактам тоже его реальной жизни, все получается совсем наоборот. Здесь согрешил по мелочи, там согрешил по мелочи, а как подсчитаешь, то получается немалая гора и получается, что он как раз и выпивоха, и распутник. Вот как человек, который не горяч и не холоден, а только тепел, и оказывается самым большим грешником. Так что от Паладина он получил по заслугам.

В такт этим самоуничижительным мыслям он полумеханически гладил Лину по плечу и по спине, неудобно изогнувшись, так что свело немного мышцы в боку, приговаривая:

— Ну, не надо. Пожалуйста, не надо. Ну, успокойся.

А рыдания не прекращались и, считая себя виноватым и в этой истерике, он готов был — от замутненности души — сказать, что он бросит семью, останется с ней, и в самом деле остаться на ночь, а не ехать домой, хотя он уже был в мыслях дома. Он только собирался сказать что-нибудь в этом духе, как за стенкой, в комнате Розы Моисеевны, послышалось движение и глухой стук, будто что-то тяжелое упало на пол. Илья прислушался, но больше оттуда не доносилось никакого шума, была тишина. Но во всяком случае этот шум, это падение чего-то тяжелого, создавали отвлекающий момент, и его надо было использовать.

— Эй, — сказал он, теребя Лину за плечо, — там у Розы Моисеевны что-то рухнуло. Послушай-ка. Да не реви ты хоть секунду!