Крепость

Лежу на койке и делаю новую попытку высчитать сегодняшнюю дату, но быстро запутываюсь. Какой день у нас теперь действительно — скорее, какая ночь? Ночь вторника? Ночь среды? Или уже ночь четверга? Начинаю пересчитывать дни от выхода из Бреста досюда. Когда начался большой понос? Когда нам давали куриное фрикасе?

Промежуток времени, начиная с нашего выхода из Бункера, до этого момента кажется мне вечностью. Также давно утеряно представление того, что там за бакбортом находится твердая земля: Приходится здорово постараться, чтобы получить ее мысленные картинки: Стада коров, пережевывающие жвачку в свете луны; реки, текущие в ночном отблеске; утесы, охлажденные лунным светом; влажные луга, колышущиеся в своем зеленом дыхании; скрипящие лягушки в болотистой трясине; спящие косули в травяных кроватях под плотной листвой, угрюмые скалистые гномы под Brignogan — все это я мог бы воочию пережить сегодняшней ночью, если бы не был заперт в этом плавающем гробу…

Чувство потерянности охватывает меня: Мы сидим в этой стальной трубе и движемся, кувыркаясь во времени. Имеется только океан, и ни следа жизни: Все являет собой то Начало, когда из соленых вод едва лишь поднимались макушки скал…

Подсос воздуха дизелем опять на какое-то мгновение перехватывает у меня дыхание: С мечтательным полусном покончено.

Продолжать лежать? Нет!

Решаю: Опять в центральный пост! Это решение дается мне легко, так как мочевой пузырь начинает мучить меня невыносимо. В животе тоже больше не царит ни мир ни покой. Меня бьет сильная дрожь от предстоящей процедуры…

Ладно, попытаюсь-ка выждать еще немного — скажем так: до следующей команды «Слушать в отсеках!». Пора бы ей уже прозвучать!

Когда, наконец, сваливаюсь с койки и принимаю вертикальное положение, замечаю, как отяжелела моя голова. В затылке сидит глухая, двигающаяся боль и над бровями тоже. Пожалуй, от этой боли мне никогда больше не освободиться.

В центральном посту двое заняты странным делом: Они выстукивают консервные банки делая их плоскими.

— От банок надо избавиться, — поясняет мне один в ответ на мой любопытствующий вопрос.

— Так значит сейчас, все же, будет выброшен мусор за борт?

— Только то, что не плавает, — следует ответ.

В этот момент двигатели останавливаются: время к прослушиванию. Лишь только дизели смолкают, меня слегка подташнивает от высокого давления. И тут же происходит чудо контрнаправлений: Барабанные перепонки втягиваются — и вытягиваются. Словно в черепе им уже не хватает места!

Знаю наверняка: Было бы чистым безумием начать сейчас слушать в отсеках.

Ну, а теперь помочиться! Большое ведро-параша стоящее вблизи свободно. Быстро выпускаю свой хвост наружу и хорошо прицеливаюсь: Вплотную рядом с моим жестким лучом лежит, согнувшись, человек и спит.

Надеюсь, мои кишки еще потерпят какое-то время. Оберштурман буквально приклеился к своему штурманскому столику. С тех пор как ему прошлой ночью удалось провести привязку по звездам, он знает нашу позицию, но все же снова стремится определить местоположение. Почувствовав меня рядом с собой, произносит:

— До завтрашней ночи можем это сделать…

— Район вокруг La Pallice должен быть Вам уже известен, — говорю как бы между прочим.

— Не в этой ситуации, — отвечает оберштурман резко. — Видите ли, в прошлый раз мы приходили со стороны Бордо.

Я думаю: Что это за заявление? но только говорю:

— С самого юга…

— Да, господин лейтенант. А мы даже еще не могли идти под шноркелем, потому что они не справились в Бордо с монтированием нашего шноркеля…

— Это мне известно…

— И тогда мы болтались там довольно долго, но все же должны были выйти в море.

Это звучит как: «… на этот раз мы в боле выгодном положении».

— Ну, наверное, Вы, хотя бы с городом познакомились? Я имею в виду La Rochelle…

— Ах ты, Боже мой! Извините, господин лейтенант — там мы были в походе как раз в начале Вторжения…

Оберштурман говорит это таким полужалобным тоном, словно разочарован тем, что я соображаю с таким трудом.

— Там тогда все должно было пройти как по маслу. Я даже свое барахло не брал — как говорится, господин лейтенант…

В центральный пост передают радиодонесение. Командир бросает взгляд на карандашные записи и делает большие глаза.

— Вот, полюбуйтесь! — произносит он и передает запись мне.

«Подвергшись воздушной атаке — лодка затонула». Стоит номер подлодки и ее координаты.

— Я не понимаю: Это послание предназначено непосредственно нам?

— А как иначе? — отвечает командир. — Руководство остерегалось бы дважды повторять такую радиограмму…

Командир подходит к штурманскому столику с лежащей на нем картой. Я становлюсь вплотную рядом с ним: Хочу увидеть, в каком районе моря была потоплена подлодка.

Найдя место, правым указательным пальцем фиксирую его и, произнеся безмолвными губами номер лодки еще раз, пугаюсь: Это же подлодка Ульмера!

Господи, значит теперь и он!

Командир тоже, кажется, знал Ульмера. Боковым зрением вижу, как он нервно кривит лицо.

Мы стоим неподвижно и молчим. Что можно сказать в этой ситуации? Раньше или позже — когда-нибудь — но это настигнет каждого. Авиабомбы? А что иное?