Крепость

Едва ли кто из этих парней представляет себе, какое сложилось положение на фронте. Ни смеха ни острого словца. Резко пахнет потом. Пушечное мясо. Снова и снова смотрю на глаза, поблескивающие из-под касок.

Они действуют мне на нервы. Внутри поднимается волна горечи: с одной стороны — извечная пропагандистская болтовня — с другой эти, находящиеся здесь в тупом стадном чувстве покорности судьбе, жертвенные бараны.

Внезапно меня охватывает чувство жалости. Даже печали. Как нарочно, я, тот, который всегда ненавидел людские сборища, должен терпеливо ждать своей участи в этом тупом стаде.

И в тоже время я околдован этими солдатами в касках: края каски имеют классически красивые изгибы. Каска придает даже очень средненькой физиономии решительный вид — только не стоит окрашивать лицо в черный цвет!

Мелькает мысль: Гойя! Эта сцена могла вполне быть одной из его гравюр. Акватинта. Стоит лишь пару световых пятен сгладить, а все остальное затемнить: «Los desastres de la Guerra.»

Если бы только у Гойя была подобная каска! Что против этого таз парикмахера томми и писсуар американцев! Отто Дикс — тот знал, что за великолепная форма у немецкой каски. По Дрезденской Академии ходил листок Дикса, очень похожий на картину, что я вижу сейчас.

Гойя и Дикс!

Будь я преподавателем в Академии, я бы рисовал каски — спереди, сзади, перевернутые на макушку. Они тяжелы как оставленные отливом корабли на песке. Но не надо лукавить: неправильно нарисованные стальные шлемы выглядят как тазики для салата, а плохо нарисованные корабли тонут.

Бред какой-то! В такое время думать обо всей этой ерунде!

Бойцы натянули на шлемы эластичные ленты, а между сталью и лентами вставили ветки. Эта картина напоминает мне игру моего далекого детства: игру в индейцев. Мой тогдашний головной убор индейца племени сиу был сделан из полосок картона, в которые я вонзил петушиные и гусиные перья.

«Господин лейтенант! Прошу вас…» — какой-то фельдфебель подает мне жестянку с темным содержимым. Мгновенно соображаю: Я тоже должен окрасить лицо в черный цвет. «Это обязательно?» — задаю вопрос. «Это приказ, господин лейтенант!» — «Ладно!» — бормочу и опускаю три пальца правой руки в мазь. Довольно трудная задача без зеркала превратить себя в мавра. Но зеркала нет.

Фельдфебель напряженно смотрит, как я намазываюсь. «Еще вот здесь, на скуле, — говорит он, — и под бровями». Охотнее всего он приложил бы свою руку к окраске моего лица, но это лишит его возможности комментировать мои действия.

Моя суть актеришки не могла яснее быть выражена ничем, как этой жестянкой с мазью. С ее помощью я легко превращаюсь скорее в Мефистофеля, а не в солдата на передней линии фронта.

Надо быть начеку, чтобы никто не заметил моей нервозности. Все же я здорово нервничаю. Важнее всего сейчас это дышать как можно легче и равнодушнее. Я научился этому на подлодке. Тяжелое дыхание было там предосудительным. Нужно было держать себя в руках даже тогда, когда «балки» стонали и кряхтели, а страх быть расплющенным забортным давлением воды, холодной рукой пережимал горло.

Если я правильно все понял, то у нас еще целый час до выступления. Мог бы заняться тем или другим, но предпочитаю остаться здесь, рядом с этими солдатами, с которыми мне предстоит идти и попытаться хоть что-нибудь почерпнуть из их разговоров.

И тут замечаю, что они почти не говорят. Эти ребята кажутся довольно юными. Большинство пытается в эти последние минуты спокойно покемарить, другие лежат в каком-то странном вывихнутом положении. Выглядят так, словно у них вывихнуты и вывернуты руки и ноги.

В детстве у меня не так выглядели даже мои оловянные солдатики. На них была чистая форма, на спине каждого был ранец с уложенной сверху скаткой одеяла и болтающимся снизу котелком. Лучшие солдатики моего детства, а именно уланы, были выстроены в ряд на тепловом поворотном диске: прямые словно свечки, на спинах коней, пестрые вымпелы на пиках, а лица окрашены в нормальный, естественный цвет. Я так гордился в детстве этим диском! Он был самым современным из всех тогдашних дисков: нижняя часть его была из металла. В междисковое пространство через винтовой штуцер можно было заливать горячую воду. И тут же всплывает еще картинка того времени: вижу свое отражение в зеркале, с глазами полными ужаса, без бровей и ресниц, которые я сам себе выжег, когда с большим воздушным шариком подошел слишком близко к раскаленной печной колонке. Острое пламя нагнало на меня первобытный ужас.