Крепость

Прямо на углу длинная очередь. В голове очереди Старик с железным стулом. Кажется, что очередь терпеливо ждет чего-то. На велосипеде подъезжает какой-то парень и бросает на стул стопку газет. Читаю название: «La Liberation». К этому слову нельзя придраться, т. к. оно стоит в кавычках. Ниже названия фотографии беженцев. Мысленно французы убирают кавычки — и вот вам статья: Где сфотографированы беженцы — вот что интересует собравшихся.

На мотоцикле, едва не задевая людей, мимо проезжает солдат. Никаких возмущений, только взаимные удивленные взгляды. Словно какой-то режиссер спланировал всю эту сцену: грязный с ног до головы солдат и прохожие. Сценка войны.

Напрягаю слух, но ничто не говорит о восстании Движения Сопротивления, которое по идее должно было бы поддержать высадку: царит обычная уличная жизнь, такая же, как и всегда. А может быть это всего лишь маскировка? Не скрывается ли за этой тишиной нечто странное?

Наступает вечер, и я вновь иду к Сене. Вверх по реке несколько мансардных окон пылают отраженным светом, напоминая горящий дом. Через миг весь дом охватывает темная, багровая краснота. Набережная, вдоль которой прогуливаюсь, уменьшается вдали, как стрела, окрашенная в темно-фиолетовый цвет. Кажется никто, кроме меня не замечает, что происходит с домом.

По Сене плывут шлюпки: картина фовистов, скорее М. Вламинка, самого динамичного из них. Небо бледнеет. Становится светло-фиолетовым, но пожар впереди продолжается. Всполохи отражаются и в огромном окне какого-то ателье и на шпиле Дворца Правосудия.

Сена превратилась в кроваво-красный поток. Каждый должен был бы испытать страх и закричать в испуге, но последние велосипедисты спокойно катят себе по набережной. головы редких прохожих тоже окрашены в красный цвет, словно головки роз: никто не останавливается.

На память вновь приходит выражение, которое довольно часто употреблялось в нашем доме. «Ни конца, ни края этому не видно», говаривала моя бабушка, когда что-то не ладилось до конца. Именно так и я сейчас думаю о своем Парижском пребывании, которому не видно ни конца, ни края. И тут меня осеняет: даже старина Йордан знает, что в переулке, буквально в полушаге от моего отеля располагается благородный бордель Le Chabanais.

Надо бы взглянуть на него хотя бы одним глазком — так просто, хотя бы из-за того, что о нем много говорят. По слухам, он более роскошен, чем другие подобные заведения: сверхроскошен! Но почему-то его нет в списке рекомендованных комендатурой к посещению объектов. Наверное, нет необходимости.

Ну, что дальше? Так сказать «на посошок»? — задаюсь вопросом. Упрямство толкает меня вперед. «Carpe diem!» — С головой в омут нырну. И тут же в голову приходит вздорная мыслишка: Ребята, наслаждайтесь войной — мир будет ужасен…

Le Chabanais открывается для офицеров в полночь. Еще слишком рано, и я направляюсь в одно из самых больших музыкальных кафе, где нахожу свободный столик в углу. На всех стенах висят зеркала, и мне нет нужды вертеть головой, чтобы увидеть все ad infinitum отраженное зеркалами помещение: от выхода на бульвар до свободно качающихся на шарнирных петлях «Паравент» дверей туалетов. Одновременно вижу за спиной женскую компанию, а на стойке бара напротив ряды бутылок. Периферическое зрение помогает составить цельную картину: тысячи фрагментов, резкие пересечения, сумасшедшая игра отражений в зеркальной стене за полками с батареями бутылок, алмазное сверкание ядовито зеленых и резких желтых искр, перемежающееся сверканием пестрых бутылочных этикеток и между всем этим блеском лошадиная грива волос и очерченные синим глаза скрипачки. Огромная, словно резкий контраст толпе, потная лысина официанта и на ней высокозачесанные, словно нарисованные напомаженные ниточки волос. А справа, под неким подобием бюстгальтера из зеленых переливающихся блесток высокоторчащие груди певицы, ее припудренные белым груди, как две параллели, и из них, словно горлышко бутылки Мартини, торчит тонкая шея.

Вращающиеся под потолком сверкающие шары пронзают своими яркими искристыми отражениями от стен все пространство, настолько дробно освещая колдовскими вспышками и его полутьму и свисающие до пола фартуки официантов, заставляя также испускать искристые лучи глаза посетителей и ужасно сверкать зубы полуоткрытых ртов, отражаясь и дробясь в украшениях музыкантш, что я чувствую себя словно в пещере Алладина. Протяжные звуки скрипок пронизывают шум голосов. Вдобавок к этому дым сигарет, окружающий все легким туманом. Под потолком крутится огромный, как самолетный, пропеллер.

Вход в Le Chabanais освещен ярким синим светом, вместо красного, обычно сопровождающего бордели.

Войдя в салон у меня буквально перехватывает дыхание. Вместо того чтобы говорить могу лишь заикаться. В своей роли «оккупанта всего мира» оказываюсь внезапно в свободном плаванье. Ну и чудеса! Золотое великолепие зала ослепляет.

Вазы подобно амфорам, но без цветов, люстры без свеч, красноватый свет из занавешенных углов….