Крепость

VII-C

захваченные ими еще после капитуляции Рамлова. Невольно улыбаюсь, поскольку все эти заморочки с секретностью, вызывающие у нас часто лишь злость, вновь помогли мне получить курьерское купе. Вокзал пуст и заброшен. Неудивительно: скорый курьерский поезд останавливается в Савенее только по требованию. И это вполне объяснимо: только когда подводники собираются сесть на него или сойти есть смысл останавливаться на этой станции. Пассажиры, прибывающие ранним утром ночным поездом из Парижа, мягко говоря, настолько пьяны, что без посторонней помощи не могут выползти из своих купе. Из-за одного Вахтофицера поезду пришлось надолго застрять на этой станции, т.к. его пришлось выносить из вагона крепко привязанным к носилкам. Аварии не было – Слава Богу! Просто этот парень в своей последней поездке в отпуск попал в Париж, и все две недели, сутки напролет, кутил и шиковал как в последний раз и под конец здорово переборщил. Тело было его настолько слабо, что напоминало мешок, набитый дерьмом. Мы приехали слишком рано. До прихода поезда еще полчаса. Фотопленка у меня уже заканчивается , но пару фотографий вокзала все же сделаю. Однако это не так просто: чертовски мало света. Необходимо найти опору под камеру. И тут я невольно слышу рассказ фенриха: один его друг по учебному курсу застрелился, узнав, что его вычеркнули из списков курсантов. Причина же по которой его вычеркнули из этих самых списков: при построении он одел лишь одну перчатку.

- Не хотят ли с нами сыграть здесь злую шутку? – раздается голос одного из «мариманов».

- Как знать! – Воцаряется общее молчание, а затем фенрих резко выпаливает:

- Зима? Я имею в виду, что – быть может зима, лютый мороз сковали весь наш флот?

- Что ты мелешь? Стоит лето. Позднее лето. Точнее, сентябрь.

- Могли бы нам и не молоть всю эту чепуху…

- Это факт! – вновь горячится фенрих. – Но вот послушайте-ка. Было как-то так: однажды в воскресенье, Эрик, ну Эрик Вальдшмидт, так его звали, гулял по дамбе. А сразу перед казармой проходит улица и дамба как раз разделяет эту улицу. Эрик прогуливался, держа в одной руке перчатку, а другая была у него одета на руку. Тут как раз ему навстречу идет наш боцман, и вот он его-то и заложил.

- Как это? Как заложил?

- Ну, то, что Эрик имел перчатку только на одной руке. А вам надо знать, что был издан приказ, строго предписывающий обязательно носить перчатки.

- И он из-за этого застрелился?

- Ну да. Я же вам об этом рассказывал. Это замечание его просто сорвало с катушек! Отец у него майор, а это означало, что и сын должен был стать офицером…

- О боже!

- Чисто морское убийство! – доносятся до меня возмущенные голоса.

- И это в середине войны!

- Они все свихнулись. Это точно!

Пытаюсь не только присесть на корточки и привести мысли в порядок, но и внимательно осматриваюсь вокруг, словно выбирая панораму для своих рисунков: на вокзале одинаково высятся в ряд построенные железные колонны, стройные как шей жирафов. У всех одинаково нелепые, густо замазанные серой краской каннелюры. Дверь кабинета начальника станции полуоткрыта. Из желто-медного телеграфного аппарата выползает, словно змея, узкая бумажная лента и извивается на темном полу, образуя тугой клубок. Узкие, размытые световые ореолы на мостовой, многочисленные темные товарные вагоны, стоящие на запасных путях – все создает мрачное настроение. Меня немного мутит, и я корчась от невыносимой боли в животе пытаюсь сесть поудобней. В то же время мысли мои так ясны, будто выпил не одну чашку крепкого кофе. Через рельсовые пути, с факелом, горящим ярким желтым пламенем, идет какой-то парень. Резко бьет сигнальный колокол. Его будоражащий звук смешивается с раздающимся со стороны шоссе блеянием автомобильного клаксона. Мои спутники сгрудились в зале ожидания вокзала. Остаюсь один на этой бесконечно длинной платформе, один в своем бегстве. Fuga salus est – или нечто в этом роде. Что за неудачный день! Ночная тревога, Старик в лазарете… . До меня с трудом доходит, что в кармане у меня лежит приказ на выезд в Берлин, и теперь предстоит долгое путешествие. Из высокой двери кабинета начальника вокзала тенью выскальзывает какой-то служащий-француз и возится с большой дверной ручкой. Металлический щелчок, пара глухих толчков и звонкое дребезжание звонка: шлагбаум на улице перед вокзалом гремя, опускается вниз. Немного спустя, прямо над путями появляются два слепящих глаза и быстро приближаясь, увеличиваются в размерах. Словно древнее чудовище, натужно пыхтя, тянется затемненный поезд. Сталь скрежещет по стали. Паровоз с трудом, с чудовищным шумом и лязгом останавливается, но и остановившись, сотрясается с громким, змееподобным шипением. В нос бьет запах разогретых тормозов. Паровоз представляет собой странное, возвышающееся над полотном дороги механическое чудовище. На кочегара падает желтый мерцающий свет.

Я бы еще долго восторгался этим пыхтящим чудищем, но надо спешить: поезд остановился здесь исключительно из-за нас.

Сумеречная фигура появляется из поезда и машет мне рукой: это поездной офицер.