Перед величественным иезуитским костелом, служившим фамильной усыпальницей Радзивиллов, пану Константину пришлось остановить коня, чтобы пропустить странную процессию, преградившую ему дорогу: несколько доминиканских монахов в мешковатых нищенских рясах, один из которых исступленно бил в барабан (такие барабаны прежде собирали под стяги личные войска Радзивиллов), возглавляли толпу возбужденных гимназистов лет тринадцати-пятнадцати. Они шли за монахами несколькими рядами. Некоторые пытались чеканить шаг, другие поднимали над головами шесты с привязанными к ним пестрыми платками, видимо, изображавшими знамена.
– Прочь иноверцев! Возродим Речь Посполитую! Под знамена императора! – развязно выкрикивали мальчишки.
– Яну-Генрику Домбровскому… – подавал голос один, самый горластый.
– …Ура! Слава! – азартно подхватывал хор молодых несформировавшихся голосов, и вздрагивали уши у коня пана Константина.
– Пану Понятовскому!..
– Ура! Слава! Сто лят!
– Радзивиллам…
Совсем недалеко катались на лодках с барышнями по замковому пруду несколько русских офицеров из размещавшейся здесь артиллерийской роты. Они делали вид, что не понимают по-польски, и к берегу не причаливали.
Кроваво-красный солнечный диск, отражаясь в пруду, прятался за крышей дворца Радзивиллов, окруженного рвами и старыми бастионами.
Шесты с платками во время скандирования метались из стороны в сторону, кружась в руках раскрасневшихся юнцов, как беспомощные конечности механического пугала. Неровные глухие удары барабана…
Пан Константин с трудом удерживал на месте коня, пытающегося пятиться назад. «Видно, я не ошибся, приехав сюда. Скоро, скоро начнется!» – подумал он.
Глава 8
Особенная канцелярия
Тарлецкий, переживший за одни сутки столько приключений, очень надеялся на то, что все как-нибудь обойдется. Но предчувствия были нехорошие, и в Вильно он возвращался с тревожным настроением. Перед этим в Минске он целый день делал вид, что пересчитывает мешки с зерном в тамошнем богатом армейском магазине, на самом же деле он то сочинял каламбур, в котором имел полное право рифмовать «любовь» и «кровь», то думал о том, как будет оправдываться, ежели что-то станет известно начальству. На всякий случай даже написал подробный рапорт.
Не обошлось. Тарлецкий понял это уже по тому, как посмотрел на него Егор Францевич, к которому он зашел с обычным докладом по возвращению в Вильно. Взгляд генерал-интенданта был похож на тот, каким он встретил Тарлецкого в день, когда сообщил о предстоящей тому «варшавской миссии». Эта отстраненность во взгляде у русского гессенца появлялась после общения с кем-то или очень высоким, или очень таинственным. По тому, как он прятал глаза сегодня, чувствовалось, что генерал-интендант должен сказать Тарлецкому что-то не только секретное, но и очень неприятное. Не став слушать доклада, он огорошил Тарлецкого известием, что тому надлежит сдать дела.
К такому крутому обороту у Тарлецкого ничего не было подготовлено, и пока он молча стоял, как рыба хватая ртом воздух, Егор Францевич пояснил хоть что-то:
– Что ж вы, милостивый государь? Заигрались. Обидно – такой ум, такая хватка! Впрочем, это только молодость. Бог даст, все еще у вас устроится. По мне довольно того, что тот хлебный обоз, по поводу коего написана Борисовского уезда помещиком жалоба, в нашем гродненском магазине, и деньги за него из казны на сей день не выписаны. Однако жалоба, и другие известные вам обстоятельства… Теперь уж не я решаю.
– Что же со мной будет, Егор Францевич? – пробормотал Тарлецкий вместо всех приготовленных для этой встречи хитрых отговорок.
– Не знаю, милостивый государь. Будем полагать, что дела вы сдали мне лично, а теперь ступайте к себе на квартиру и ждите.
– Ждать на квартире? А долго?
– Полагаю, нет. Не смею более задерживать. Дела! Государь пожаловал третное жалование офицерам всех полков, участвовавших во вчерашнем смотре, вы-то знаете, какая это для нас головная боль…
Его более не задерживали… Тарлецкий на каких-то ватных ногах шел по булыжной мостовой, свернул в свою не мощеную с подсохшими лужами во всю ширину улочку, ведущую в сторону Рудницких ворот, в сердцах пнул перебегавшую дорогу ни в чем не повинную курицу. Отставка. Конец карьеры. Так неожиданно, как, наверное, смерть на войне. Тарлецкий поднял голову на многочисленные колокольни костелов и церквей, и только теперь услышал, что они звонят, и этот звон ему показался похоронным. «Зайти в церковь? После. Велено ждать на квартире, – мелькнуло в голове, и вместе с этим пришла первая обнадеживающая мысль: – Ведь если бы хотели казнить по военному положению, или там в солдаты, то взяли бы под стражу прямо там, в главной квартире.
Значит, что-то другое. А может быть, воспользоваться неопределенностью и бежать? В Варшаву! Нет, вот за это точно расстреляют»…
Тарлецкий, вытянув шею, посмотрел в оба конца кривой улочки – не следят ли за ним. Ничего подозрительного. И вообще он стоял уже у порога своего дома.