Кремулятор

– Но ты ведь когда-то выбрал эту работу?

– Работу эту я не выбирал – уж скорее она меня нашла…

– Это как же?

– Это так же, что в 1926 году, по возвращении из Парижа в Москву, я долго не мог никуда устроиться. Как ни просился я, к летной службе, да даже к обслуживанию самолетов меня не допускали. В конце концов, с биографией моей крематорий стал единственным шансом начать новую жизнь…

– А почему эту должность предложили именно тебе? Уверен, в Москве многие хотели бы быть директором крематория…

– Думаю, меня выбрали потому, что я знал иностранные языки и умел обращаться с техникой…

– Зачем при работе в крематории знать иностранные языки?

– Как это зачем? Не забывайте, что мы строили крематорий с нуля. Нам помогали иностранцы…

При слове «иностранцы» Перепелица оживает. Предплечье молодого следователя вздрагивает и готовится внести «нужные» показания. На старт, внимание, марш!

– Какие иностранцы помогали тебе при строительстве Первого Московского крематория?

– Немцы.

– Кто именно?

– Компания «Топф и сыновья»…

– А где они сейчас? В Москве?

– Хотите загрести? Неужели их не было в ваших списках?

– Где они, спрашиваю!

– Поздно, гражданин начальник, уж много лет как вернулись в Германию…

– Связь у тебя с ними есть?

– Никак нет, гражданин начальник.

– Письма? Посылки?

– Нет.

– Чем они там сейчас, по-твоему, занимаются?

– Топфы?

– Да.

– А мне почем знать?

– Предположи!

– Разве предположение можно приобщать к делу?

– Я спрашиваю тебя, Нестеренко, чем они там сейчас, в Германии, по-твоему, занимаются?!

– Смею полагать, гражданин начальник, что, как и вы, трудятся на благо своей страны!

– Ты меня, гнида, с фашистами не сравнивай!

– А чем вам фашисты-то не угодили? Мы вроде как до недавнего времени были союзниками, на одной стороне вступили в войну. Польшу вместе раздербанили, или я что-то путаю?

– Отвечай на мой вопрос: чем, по-твоему, теперь эти Топфы там заняты?

– Если сейчас немцы начинают решать еврейский вопрос, а сложно придумать время более подходящее, думаю, что на печи, которые производит «Топф и сыновья», имеется большой спрос…

– Почему?

– Потому что сжигание тел умерших противоречит традициям иудаизма. Считается, что кремированные евреи не смогут восстать из могил по призыву бога. Вряд ли фашисты устоят перед таким соблазном насолить жидам…

– Нестеренко! Я тебе серьезный вопрос задаю!

– Ну а если серьезно… Не мне вам рассказывать, что крематорий – вещь чрезвычайно практичная. Не ссыпай я каждую ночь пепел расстрелянных в яму – сколько бы кладбищ вам понадобилось бы, а? Если допустить, что Германия поступает с врагами нации так же, как и мы, без работы «Топф и сыновья» точно не сидят.[2]

– Хорошо, с немцами понятно, но почему все-таки именно тебя, бывшего белогвардейца, летчика, назначили первым директором Московского крематория?

– Говорю же, потому что я знал языки, к тому же к этому времени уже был немного знаком с кремационным делом.

– Откуда?

– Много читал об этом.

– С чего вдруг такой интерес?

– Когда я жил в Париже, комната моя находилась рядом с кладбищем. В свободное время, особенно в выходные дни, от нечего делать я любил наблюдать за тем, как работает местный крематорий.

– Просто так? По собственной воле?

– Именно.

– Но это ведь неправда, Нестеренко!

– Чистая правда, гражданин начальник…

Я не вру. Как ты знаешь, милая, в Париже я оказался уже после эвакуации из Крыма, концентрационного лагеря в Галлиполи и безрезультатных попыток начать новую жизнь в Варшаве и в Софии. 34-летний мужчина, переживший ранение и революцию, Гражданскую войну и авиапроисшествие, долгое время я не мог найти работу. Как когда-то в Турции, я был вынужден скитаться по городу и соглашаться на все, что только подвернется. Тяжелые смены на заводах «Ситроена» и «Рено» казались подарком, предложение работать таксистом – величайшей из удач. О подобной работе можно только мечтать, ведь теперь я мог снимать крохотную комнату, единственное окно которой выходило на крематорий. Каждое утро, перед тем как лечь спать, бывший русский офицер, я заваривал себе чай и, очищая яйцо, смотрел на кладбище. Это был не самый живописный, как ты помнишь, но все же умиротворяющий зольный вид. Забираясь в кровать, еще не представляя даже, что однажды мы окажемся в ней вместе, я понимал, что в этот самый момент парижский крематорий начинает новый день, превращая человеческие беды в пепел.

– Ладно, допустим. К Парижу и общению с иностранцами мы еще вернемся. Продолжай показывать, что было после госпиталя.

– После врачебной комиссии я побывал дома. Затем был направлен в Военную воздухоплавательную школу, которую окончил в конце января 1916 года. Далее, к радости отца, вновь был отправлен на фронт.

– Куда именно?

– В 21-ю воздухоплавательную роту под Барановичи.

– Сколько пробыл там?

– Месяца два-три…

– А потом?

– А потом я стал командиром отряда при 3-м Кавказском армейском корпусе…

– Сколько прослужил в этой должности?