Кремль

Москва так вся и затрепетала от гордого отпора славного воеводы малодушному владыке. Но еще более запылала она, когда отозвался Иван Молодой с Оки:

– Лучше умру здесь, а отсюда не пойду!

– Ай да Молодой! – зло кричали москвичи. – А говорили: телепень, ни с чем пирог. Да он орел! Вот кого бы теперь на челе-то Руси иметь.

Иван в полном одиночестве, сгорая на костре своих страшных дум, молчал. Старица Марфа всячески настаивала, чтобы он хоть теперь примирился с братьями, которых он не пускал на глаза с самого разорения новгородского. Иван простил их, и они сейчас же подняли голову и зашушукались, не лучшее ли теперь время скинуть тяжкую опеку Москвы?

Было 3 октября. Иван снова поехал на берег Угры, за которой стояли главные силы татарские и которую отцы духовные уже прозвали «поясом Богородицы». У Ивана в голове стояло одно: раз Ахмат, придя с грозой, нападать не решается, значит, силы большой он за собой не чувствует. Это было самое главное.

Ахмат, не смея нападать на московскую рать, двигался со своей ордой на запад, к грани литовской. Надежда на помощь Казимира, однако, совершенно пропала: Менгли-Гирей громил русские окраины Литвы. Наступила уже суровая осень. Татары на походе обносились, часто, благодаря распутице, голодали, болели и не знали, что предпринять. В день приезда Ивана к войску, 8 октября, Ахмат приказал начать битву, стреляя через Угру из луков. Русские ответили пальбой из пищалей, а затем Фиораванти выехал на берег со своими пушками, и грохот их заставил татар отступить…

И вдруг Иван послал к хану послов – просить о мире. Вокруг все затряслось от негодования. Но он молчал: перебежчики с того берега говорили, что положение татар тяжкое. Князь Василий Патрикеев – он участвовал в унизительном посольстве к Ахмату – осторожно заметил Ивану, что полки ропщут. Иван сверкнул своими огневыми глазами.

– Баранье!.. – пробормотал он. – Положить на переправах половину рати всякий дурак может… Надо действовать не кулаком, а умом. Мне нужно татар-то изничтожить, а силу русскую сберечь: она еще понадобится.

Князь Василий посмотрел на великого государя и не сказал ничего: он понял, что есть дело улицы и есть дело, которое можно и должно делать вопреки улице. Он видел, как побелел Иван, когда посольство передало ему дерзкий ответ Ахмата:

– Пусть Иван придет сам, станет у моего стремени и молит о милости.

И все-таки молчал. Морозы нажимали. И вдруг – в стан московский явилось посольство Ахмата: пусть Москва отдаст только дань за последние девять лет, пусть вместо Ивана придет на поклон хотя сын его или даже кто-нибудь из воевод, и все Иван не дал послам никакого ответа: он понял, что это значит, и – ждал. Ахмат в бешенстве приказал своим полкам начать переправу через Оку, но татары наткнулись на огонь русских и отошли…

Москва, известившись о мирных переговорах, забурлила пламенным негодованием. Отцы духовные, с неистовым Вассианом Рыло во главе, совершенно забыв на этот раз, что задача Церкви есть устроение царства не земного, но небесного, говорили по церквам зажигательные проповеди, а Вассиан сочинил даже к великому государю послание, переполненное ссылками не только на Писание, но даже и на философа Демокрита, который, по словам владыки, весьма мудро учил, что князю надо иметь в делах ум, против неприятелей храбрость, а к своей дружине привет и любовь…

Угра покрылась льдом. По льду Ахмату наступать было много легче, но он не наступал. Иван, все более и более укрепляясь в правильности взятой им линии, но по-прежнему одинокий, повелел своим полкам стянуться к Боровску, чтобы, в случае переправы Ахмата, дать ему там, на равнине, решительный, всеми силами бой. Ахмат перепугался. Ему показалось, что русская рать предприняла какое-то обходное движение, и вдруг – бросился со всей своей ордой на Литву. Назад, в свои улусы, идти он не смел: там свирепствовал, с одной стороны, Нордулат с Ноздреватым, а с другой – ногаи. С истомленными и голодными полками своими Ахмат в отчаянии грабил и жег Литву, страну своего союзника и друга, а затем повернул к Дону. Но там его ждали ногаи: они разбили его расстроенную рать, убили его самого и забрали в полон его жен, детей и весь обоз.

С великим торжеством пошла русская рать к Москве, уничтожив страшного врага и не потеряв в битве ни единого воина.

– Ну что? – горделиво спросил Иван князя Василия, ехавшего рядом с ним. – Да, знамо дело, куда пригляднее положить десятки тысяч, стать на костях, трубить в трубы… Шуму сколько хочешь… А у меня вот ничего такого не было, да зато все полки мои целехоньки и на Литву да на ляхов хоть завтра готовы… Как теперь скажешь, княже?..

Князь не мог не восхищаться этой чистой работой большого ума, но в то же время в глубине души в нем было словно сожаление, что не было бранного поля, усеянного тысячами своих и врагов, не реяло над павшими черное знамя великокняжеское, не трубили, став на костях, сбор оставшимся в живых… Дьяк же Бородатый смотрел на Ивана влюбленными глазами и стал к нему особенно почтителен.