Крейсера

Историки еще до революции заметили, что не дух русской армии был сломлен японцами – прежде японцы сломили дух самого Куропаткина. Битва на реке Шахе завершилась тем, что никому не известный полковник Павел Николаевич Путилов оседлал сопку, названную его именем, и остановил японскую армию. «Путиловская сопка» стала символом героизма русского воина, как и знаменитая когда-то «Оборона на Шипке»…

13 октября был удален адмирал Алексеев, а Куропаткин, переняв от него обширные полномочия власти, сделался главнокомандующим. Наверное, он кокетничал своим искусным пером, когда благодарил за эту честь Николая II: «Только бедность в людях заставила Ваше Величество остановить свой выбор на мне…»

В дождливый осенний день из портов Балтики тронулась в путь наша 2-я Тихоокеанская эскадра. Накануне выхода ее в море адмирал Зиновий Петрович Рожественский произнес страшные слова, о которых мало кто знает в нашей стране, ибо они были опубликованы в Париже лишь в 1933 году:

– Русская публика, возбужденная газетными инсинуациями, слепо уверовала в мой успех. Но я-то отдаю себе отчет в том, что уготовила судьба на путях наших странствий. Не следовало бы вообще начинать это безнадежное дело. Но как я могу отказаться вести эскадру, если вся страна верит в мою победу?

И эскадра тронулась. Пошли! Навстречу гибели.

За ними готовилась в путь 3-я эскадра Небогатова.

………………………………………………………………………………………

Надзиратели были одеты во все белое, а преступники в красные халаты. Перекличка, по словам очевидца, напоминала вопль грешников, попавших в чистилище военного ведомства самураев. Резкий голос старшего надзирателя выкрикивал по вечерам не имя, а называл только номер твоей души:

– Го-зю-ни.

– Ха! – должен отвечать арестант.

– Го-зю-сан.

– Ха!

– Го-зю-си.

– Хе-хе-хе, – отвечал Шаламов.

– Го-зю-го.

– Хи-хи-хи-хи-хи, – заливался Панафидин…

Вот этого балагана японцы стерпеть не могли. Военная тюрьма создана не для веселья. Здесь сидят вполне серьезные люди. Нарушившие присягу, не исполнившие приказ офицера. Наконец, почтенные господа дезертиры. Каждый из них, по мнению японских властей, должен постоянно выражать глубочайшую скорбь и раскаяние. Здесь не до шуток, и если тебе дали 20 лет, так ты будь любезен – 20 лет подряд плети циновки, всем наружным видом отражая свое гнусное и отвратительное ничтожество. А эти русские, кажется, не желают проникнуться раскаянием… Надзиратель внушал им:

– Вам следует отвечать «ха», а потом молчать.

– Почему же лишний раз и не посмеяться?..

Впрочем, скоро им стало не до смеха. Тюрьма была наполнена мертвою тишиною кладбища, изредка нарушаемой чахоточным кашлем заключенных. Арестанты двигались тишайше, полусогнутые от унижения, говорили только шепотом, и лишь перекличка в конце каждого дня напоминала бедлам, где воцарилось повальное веселье спятивших: ха-ха-ха-ха!.. Вызывающее поведение русских не нравилось начальству. А русским, видите ли, не нравился суп из перетертой редьки. Всем заключенным выдавались на ночь сетки от москитов, но русские – эти злостные враги народа Ямато! – еще требовали, чтобы из сеток вытрясли миллионы блох. Камеры отделялись от коридора деревянными решетками, и когда Шаламов начинал трясти эту решетку, то делалось страшно за всю тюрьму. Матроса раздражала постоянная улыбочка на лице старшего надзирателя, однажды он трахнул его затылком об стену камеры:

– Еще раз улыбнешься, я тебе таких «персиков» накидаю…

От них требовали, чтобы они сами мыли полы.

– Лучше сдохну, – отвечал матрос. – Одно дело драить палубу на крейсере, другое на тюрьму шик-блеск наводить.

– А я, – добавил Панафидин, – офицер флота российского, и нас этому не учили. Требую уважения к своему званию.

– Наши офицеры мытьем полов выражают свое раскаяние.

– Так это ваши… А мне-то в чем каяться?

– Вы теперь не офицер, вы наш арестант.

– Чепуха! – отвечал Панафидин. – Я произведен в офицерский чин не микадо, и никто меня не разжаловал. Принесите мне приказ о разжаловании, и я тогда вам всю тюрьму перемою.

Кончилось это тем, что японцы от них отступились, а Панафидину, как офицеру, даже разрешили читать, снабдив его очень увлекательной книгой – грамматикой новогреческого языка, которую он и запустил вдоль тюремного коридора:

– Мы требуем французского консула!..

Вместо консула явился американский миссионер с молитвенником. Явно злорадствуя, он «утешил» узников перечнем неудач Куропаткина на фронте, до небес превознося японский гений Ояма, Куроки, Ноги и Оку, а потом, осенив русских крестом, оставил на память журнал «Дидай Чоо-Лю», в котором была опубликована антивоенная декларация Льва Толстого.

Шаламов отнесся к журналу с интересом:

– Это какой же Толстой? Не тот ли, что на «Громобое» служил в машинной команде?

– Да нет, это другой… из Ясной Поляны.

Если бы Лев Толстой выступил только против войны, это бы еще ничего. Но, по его словам, Иисус Христос никогда не учил любить отечество, зато он хотел, чтобы все люди любили всех людей на свете… Шаламов удивился: