Крейсера

— Перестань, Сашка! — нервно вздрогнул юный Витгефт. — Я, например, знаю, что от моего папы осталась только нога и ее выкинули в море, салютуя ноге из пушек… Мне от этого никак не легче. Лучше не знать всех подробностей…

Панафидин спросил, где сейчас эскадра Рожественского.

— Кажется, на Мадагаскаре, — отвечали ему. — Что ее приход теперь может изменить в нашей судьбе? Ничего.

— У меня там дядя, кавторанг Керн, ведет миноносец «Громкий»…

Панафидин мечтал вернуться в Мацуями — к своим, но японцы из каких‑то соображений катали его по всей стране, нигде не давая осесть прочно, завязать дружеские связи. Он посылал письма — и на родину и в Мацуями, но ответа не было. В 1905 году режим в лагерях для военнопленных ухудшился, а русские газеты, плохо осведомленные, продолжали курить фимиам «человеколюбию» противника. Между тем японское правительство давно призывало свой народ «потуже затянуть пояса» и, естественно, до предела затянуло пояса на отощавших телах военнопленных, которые не знали, кому здесь жаловаться. Пленных стали держать впроголодь. Офицеров, имевших свои деньги, отдали на «кормление» паразитам‑лавочникам, которые никогда не давали сдачи с любой купюры, нахально утверждая, что им нужна «благодарность». Мнение о честности японцев сильно поколебалось, когда русские столкнулись с этими шакалами, рвущими от бедняков последнюю копейку. Никто не знал, когда и как закончится война, а потому многие пленные изучали японский язык, обзавелись самоучителями французского языка Туссена, немецкого языка Лангешейда. На безделье и то дело!

После всего пережитого — в бою и в тюрьме — Панафидин, всегда отличавшийся завидной скромностью, стал замечать в себе заносчивость, нетерпимость к чужим мнениям, все стало его раздражать, в спорах он вел себя вызывающе, а потом, обидев человека, бывал вынужден перед ним же извиняться:

— Я не хотел вас обидеть. Но, знаете, нервы… нервы!

Отзвуки русской революции, искаженные в каналах вражеской информации, уже достигали берегов Японии, и никогда еще Панафидину не приходилось выслушивать столько ерунды, как в эти дни… Офицеры, настроенные реакционно, возмущались:

— Нашей ярмарке только революции сейчас и не хватало! Любая революция — это навоз, на котором произрастают всяческие сорняки. Так рассуждал еще Наполеон, будучи лейтенантом.

— Помилуйте! Неужели на этом навозе Наполеон и произрастал потом вроде дикого сорняка?

— Нет. Благоухал как цветущая лилия. Но все тираны любят забывать о том, что они наболтали в юности… Для нас, верных слуг престола, самая распрекрасная демократия — это нож острый, сверху медом сладким помазанный.

Либерально настроенные офицеры рассуждали иначе:

— Господа, не станете же вы отрицать, что благодатный ветер реформ освежит наше отечество, обновит громоздкий и дряхлеющий аппарат государственной власти… Лучше уж сейчас стравить лишнее давление из котлов, нежели ждать, когда эти котлы с грохотом взорвутся вроде Везувия.

— Да пусть летит все к чертям! — вмешивался в спор Панафидин. — Мне двадцать два года, я только вступаю в жизнь, но уже чувствую себя немощным стариком… Я хотел бы точно знать, кто виноват в наших постыдных поражениях?

— Успокойтесь, мичман, все образуется.

— Когда? — бушевал Панафидин. — Или вы надеетесь, что с моря подойдет Рожественский и вызволит вас из плена? Так я уже испытал Цусиму! И я знаю, что другого пути для эскадры нет. Ее тоже ожидает Цусима, мимо которой она не пройдет…

Словно усиливая позор царизма, японцы собрали анкетные данные о почти поголовной безграмотности пленных солдат, едва умевших расписаться, и эта позорная статистика была опубликована в иностранной печати, наделав страшный переполох в министерских кругах Петербурга. Стало быть, царская Россия кровью расплачивалась и за повальную безграмотность.

— Не знаю, как вам, господа, а мне стыдно, — говорил Панафидин. — Выходит, дело не только в качестве снарядов, есть причины и более глубокие… Понятно, почему нас лупят. Вся Япония по утрам наполнена голосами школьников, к услугам которых в школах имеется все, даже плавательные бассейны. Японские студенты зубрят в трамваях так, что на любом повороте трамвая они падают в обмороки. А мы, великороссы, по шпаргалкам — бац! — и диплом в кармане… Все мы с вами — безбожные лентяи. Нас прежде пороть надо, а потом учить…

Япония в эти дни вдруг как‑то съежилась, подозрительно притихла, словно прислушиваясь к чему‑то далекому. Тревожные взоры японцев были обращены в пасмурные дали океанов, откуда тянулись пути к Цусиме. Для них, для островитян, морской фактор войны по‑прежнему оставался важнее фактора сухопутного.

***