Крейсера

— Да плесните на глазок. К чему эта математика?

— Нельзя. Медицина — наука точная. Надо пятнадцать… При этом один сигнальщик подтолкнул другого:

— Псих‑то наш… все о здоровье печется.

— Нашел время. Хлобыстнул бы всю банку сразу — и за борт! Чего там напрасно мучиться…

Двигаясь в предрассветном пространстве, крейсера легко несли на себе кольчугу броневых покрытий, плутонги орудий и боевых припасов. В их душных отсеках сейчас досыпали последние минуты более двух тысяч человек:

на «России» — 745,

на «Громобое» — 790,

на «Рюрике» — 812…

— Наши… наши идут! — заволновались сигнальщики.

Крейсера пробудились. По правому траверзу обозначились дымы кораблей, и матросы (иные босиком, прямо с коек) перевешивались через жидкие леера бортов, вглядывались в смутные еще очертания корабельных силуэтов.

— Ура! Все‑таки прорвались…

— Молодец старик Витгефт!..

— Эй, артурцы! Привет из Владивостока…

— Слава богу, встретились…

— Теперь всем нам будет легше…

Каперанг Андреев резко опустил бинокль.

— Головным — «Идзумо», — тихо сказал он Иессену.

Рассветало. Японские крейсера шли четкой фалангой, сразу же отрезая нашей бригаде пути отхода к северу. Между мателотами противника выдерживались тесные интервалы, как на императорском смотре. Теперь все видели на их мачтах громадные белые полотнища с красными кругами в «крыжах» знамен. Радость встречи угасла. Начинался трезвый подсчет вражеских сил по порядку его кильватера: «Идзумо», «Токива», «Адзума», а концевой еще терялся во мгле.

— Дистанция восемьдесят кабельтовых.

— Вижу. Но кто же концевым? — спрашивал Иессен.

— Три высоких и тонких трубы… Это «Ивате».

Иессен снял фуражку и долго крестился.

— Аллярм! — провозгласил он затем.

Стеньговые флаги, зовущие к бою, мигом взлетели до места, На страже корабельных знамен встали часовые — испытанные в мужестве, дисциплинированные, которые лучше умрут, но не оставят своих постов. Крейсера ожили — в трескотне трапов, уводящих матросов то под самые облака, то бросающих их в преисподни глубоких трюмов. Все грохотало — люки, двери, клинкеты, и за последним вбежавшим все это с лязгом запиралось, будто людей запечатывали в несгораемом банковском сейфе. Унтер‑офицеры пристегивали к поясам кобуры с револьверами. А барабанщики все били и били «аллярм». Режущее пение боевых горнов наполнило тишину мотивом битвы:

Наступил нынче час,

когда каждый из нас

должен честно свой выполнить долг…

Долг!

До‑олг!

До‑о‑олг!

(Я помню этот мотив. Он сохранился и на нашем флоте).

***

За пять минут до «аллярма» была перехвачена депеша Камимуры в Сасебо: «Воспрепятствуем… бой, нужно еще два крейсера… проход русским по флангу загражден». Панафидин занял свое место. В бортовом каземате все напоминало времена Ушакова и Нельсона, только дерево заменяло железо; внутрь корабля торчали «зады» пушек, выставивших свои дула наружу. В орудийных просветах (портах) отсвечивало море.

Камимура разрядил пушки — ради пристрелки.

Линия его крейсеров в отличие от нашей была однотипна, она несла одинаковую артиллерию, разница была лишь в том, что одни имели гарвеированную (английскую) броню, а флагманский «Идзумо» был закован в крупповскую (германскую)…

— Шпарят как на параде, — сказал Шаламов.

Панафидин выглянул из порта, как с балкона большого дома, прикинув расстояние до противника, и наивно решил:

— А что? Нам выпал прекрасный случай проверить нашу артиллерию на любых доступных дистанциях…

Иеромонах Алексей Конечников обходил боевые посты, окропляя пушки «святой» водицей, дребезжаще распевал:

— Спаси, господи, люди твоея‑а‑а… а‑аминь!

Он явно спешил, ибо боевое расписание призывало его в баню‑лазарет «Рюрика». Через дверь носового отсека Панафидин окликнул барона Курта Штакельберга:

— Камимура уже начал, а чего же мы?

— Сейчас… начнем и мы, — ответил Штакельберг, и в этот же момент что‑то ярко‑рыжее, как шаровая молния, врезалось в носовой каземат, соседний с панафидинским.

— Песок давай… сыпь, сыпь, сыпь! — орал кто‑то.

Пушки уже отскочили назад в первом залпе, компрессоры плавно поставили их на место, клацнули замки. Николай Шаламов ловко забросил в пасть казенника свежий снаряд. Панафидин не сразу сообразил: песком будут засыпать лужи крови убитых, чтобы ноги живых не скользили по палубе. Элеваторы, гудя моторами, подавали наверх снаряды и пороховые кокоры. Через дверной проем было видно, как матросы волокут Штакельберга за ноги, и голова барона жалко мотается.

— Куда вы его? Что с ним, братцы?

— Уже готов… открасовался. Амба!

«Как быстро это бывает», — не ужаснулся, а просто отметил в сознании мичман. Но с этого момента он перестал метаться, четко реагируя на мычание сигнальных ревунов, зовущих его батарею к залпам. Русские снаряды при попаданиях давали нечеткий блеск, словно высекали искру из кремня, а японские вызывали клубки густейшего дыма, отчего иногда казалось, что наши снаряды вообще не долетают. Многое становилось ясно — такое, о чем мичман ранее не задумывался. «Рюрик», идущий концевым, ритмично вздрагивал под ударами разрывов фугасного действия.

Николай Шаламов кричал:

— Горим… горим же! Вы что, не видите?