Кредо Хилицера

Он был готов атаковать, его руки были сжаты в кулаки, готовые выпустить ледяное дыхание, которое могло заморозить всё на своём пути. Но он замер, охваченный страхом. Он видел, что я не слаб, он видел, что я могу защищаться, и понимал, что я не боюсь его силы.

— А теперь я выбью из тебя весь хлад, мразь. — ускоряюсь и мощным кроссом в челюсть сношу серба с ног.

Каждый новый удар плавил кусок льда на его теле, пусть поначалу он и пытался стоически держаться, но после пятого удара и потери руки по локоть он всё же сдался и слил мне всех членов их группы. Добив криоманта ударом в голову и привычным движением запечатав его душу в один из камней душ, спокойно продолжил охоту.

Каирская телебашня возвышалась на горизонте, словно огромный палец, указывающий в бесконечное небо. Её стальной каркас, покрытый ржавчиной и следами времени, создавал впечатление печали и безысходности этого города.

По мере того, как я приближался к ней, она становилась всё более массивной и подавляющей.

Вездесущие гиды проводили экскурсии вокруг телебашни, рассказывая истории о ее строительстве, о ее красоте, о ее значении. Но их слова казались мне пустыми, словно шум ветра в пустыне. Я видел только ее могильный вид, ее бесчувственную величественность.

Она была символом этого города, как и все остальные пирамиды, мечети и лабиринты узких улочек. Каждая из них напоминала о былой славе, но теперь, отравленная духом нищеты и отчаяния, умирала в пыли.

Я приблизился к ней, и её размеры поразили меня. Она была выше любого здания, которое я когда-либо видел в Каире. Она казалась не просто высокой, а бесконечной, словно её верх терялся в туманной дымке, что вечно висит над столицей. Я ощутил холод её стального скелета, холод бесчувственной величины, холод смерти. В моем сердце зазвучала мелодия печали, мелодия не о красоте, а о гибели, о забвении, о безнадежности. Я понял, что эта телебашня — не что иное, как могила прошлого, и я оказался в ее тени. Но как же было приятно в этой тени.

Рядом со мной на потрескавшейся бетонной скамье лежал поляк. У него были русые волосы и фиолетовые глаза, которые смотрели на мир с безумием и безнадежностью. Он был одет в шорты, давно потерявшие свой цвет и форму. Его босые ноги были покрыты трещинами и царапинами, как дорожное полотно самого египта.

Он был как выброшенная на берег морская ракушка, потерявшая свой блеск, но сохранившая внутри себя тайну океана. Я смотрел на него, и мои собственные размышления о жизни и смерти казались мне еще более мрачными, еще более безнадежными.

Его русые волосы, некогда яркие и живые, сейчас были покрыты пылью и грязью, как будто он давно забыл, что такое ухоженный вид. А фиолетовые глаза, которые явно когда-то ярко горели, теперь смотрели на мир с тусклым отчаянием. Он был как призрак прошлого, словно его жизнь уже давно окончена, а он просто не заметил этого.

Я пытался разглядеть в его взгляде что-то, что могло бы рассказать мне о его жизни, но он был закрыт от мира, словно хотел спрятаться от всех и от всего. Он был один, как и я, только он давно примирился с этим одиночеством, а я все еще боролся с ним.

В его босых ногах, покрытых трещинами и царапинами, я увидел отражение своего пути. Это был путь человека, который давно потерял свою дорогу. И я понял, что он не одинок. Мы оба — две потерянные души, брошенные на милость судьбы, и мы оба ищем смысл своего существования.

— Я знаю, кто ты, американец, — прошептал он, приоткрыв один глаз, словно хищная кошка, притаившаяся в засаде. Голос его был глухим, пропитанным пылью и табаком, как голос призрака, который давно забыл, что такое жизнь.

Он смотрел на меня с нескрываемым цинизмом, словно всё на свете было для него просто игрой, в которой он уже давно проиграл. Его фиолетовые глаза, окруженные темными кругами, как будто от бессонницы или от пережитых страданий, были похожи на два осколка разбитого зеркала, в которых отражалась бездна его души.

— И раз ты здесь, то Мирко, по всей видимости, проиграл, — продолжил он, словно озвучивая мысли, которые давно гнездились в моей голове.

— Ты собираешься меня посадить или убить? — спросил он, и в его голосе не было ни страха, ни мольбы. Он был спокоен, как будто его жизнь уже давно ничего не значила.

Он сидел на краю потрескавшейся бетонной скамьи, прислонившись спиной к глухой стене заброшенного склада, который находился рядом с башней. Его шорты были в пыли и масле, а босые ноги покрывали трещины и царапины.

Я молча смотрел на него, не зная, что ответить. Он был прав. Я вглядывался в его фиолетовые глаза, те самые, что казались осколками разбитого зеркала, отражая хаос его души. Словно затуманенное стекло, они скрывали под собой глубину его мыслей, но я уже давно научился читать между строк.

Он улыбнулся, но улыбка его была кривой, словно разорванная на половинки маска, которую он пытался носить. В ней не было радости, только отчаяние, как у человека, уже потерявшего все.