Красный снег

В Громки он отправился в который раз, надеясь попасть на поезд, идущий в Ташкент, в сторону его родины. Но и сегодня и вообще в последнее время поезда через Громки не проходили. Путевой мастер Трофим Земной, с которым Фатех говорил об отъезде, сообщил, что военные власти запретили движение на Громках, так как «скоро подойдет казачий отряд, подтянут пушки и начнут воевать против Советов на шахтах». Фатех верил Трофиму. Но все же продолжал ходить на станцию — авось удастся попасть на проходящий поезд.

Фатеху было все равно, Советы или шахтовладельцы. Он не сочувствовал ни тем, ни другим. Ему ничего не надо. Пусть спорят и воюют те, кто здесь живет. Он случайно попал в эту страну и хотел скорее вернуться домой.

Ташкент — тоже еще не родина. От Ташкента до дома далеко. Но в Ташкенте найдутся свои люди. Они устроят его в караван, отправляющийся на Варзоп, и он попадет в свой кишлак. Старый Джалол поведет его к Ручью радости, и вода этого ручья вернет ему силы, смоет грязь окопов и чужих дорог, Фатех забудет проклятую шахту, вонючую кладовку в штейгерском доме, где он жил, неверных, пожирающих свиное сало, забудет все, что с ним происходило с того дня, как слуги русского царя приказали ему взять оружие и отправили на войну.

Царь был ему ненавистен. Свержению царя Фатех радовался: он считал, что сразу же после свержения царя его должны отпустить домой. Не отпустили. Царские офицеры продолжали командовать, как командовали раньше. Они загнали его работать в шахту. Когда в Казаринке стали открыто проклинать офицеров и объявили советскую власть, у него снова появилась надежда на возвращение. Однако и этой надежде не суждено было продержаться долго: в Совете подписывали бумажки — бери! Но за бумажку у офицеров и казаков много не возьмешь. Бумажка еще не власть. Бумажки пишет шахтер Вишняков. Управляющий Фофа тоже продолжает писать.

Все запуталось, перемешалось.

Трофим советовал:

— Посиди, скоро уляжется. Кто-то должен одолеть…

Трофиму можно ждать: он — дома. А Фатеху надо поторапливаться — зима началась.

Он решил попытать счастья у рудничного управляющего Феофана Юрьевича Куксы — «Фофы» по местному прозвищу…

Ох, как метет, на ногах не устоишь. Если бы не заглядывал к Фофе, может быть, теперь не пришлось бы блуждать по степи…

— Слава твоему дому, — сказал Фатех, низко поклонившись вышедшему навстречу управляющему. — Помоги мне, и аллах тебя не забудет…

Фофа скривился, словно проглотил что-то скверное, начал ругать шахтеров за то, что они «только требуют и ничего не дают». От злости на толстой шее у него выступили багровые пятна. Фатех робко повторил просьбу. Фофа внезапно замолчал, взял его за руку, повел за собой в просторную комнату и усадил в кресло.

— Подумать надо… Время тяжелое, нам не привыкать. Военнопленным тоже надо домой — за границу. Если бы никто не путался под ногами, я бы давно уладил с твоим отъездом…

Фофа улыбнулся, потрепал Фатеха по плечу.

— Много лет тебе жизни, — тоже попытался улыбнуться Фатех.

С улыбкой ничего не вышло — лицо застыло от разочарования.

— Я помогу тебе непременно, — обнадежил Фофа. — На этих днях договорюсь с железнодорожниками. У них своя власть, что захотят, то и сделают. А я дружбу с ними вожу.

— Спаси тебя, аллах! — воскликнул Фатех, опускаясь на колени.

— Зачем ты так? — Фофа торопливо поднял его и снова усадил в кресло. — Минулось то время, когда человек был принужден падать перед другим человеком на колени. Это царь приучал так делать.

— Он царь? — воодушевился Фатех. — Нет царь!

Фофа отошел в дальний, темный угол комнаты, чтобы оттуда понаблюдать за Фатехом.

— Мы должны привыкать к равноправию и жизни без царя. Дается это трудно. Петька Сутолов врет, когда говорит, что отныне все люди братья и жить будут по-братски. Люди до этого слишком долго жили по-разному, чтоб вот так, сразу, суметь — друг другу в братья. — Фофа вышел из темного угла и повторил: — Нельзя друг к другу в братья! Трудно привыкнуть!

Фатех внимательно слушал, не понимая, почему надо привыкать жить по-братски. К этому не привыкают, это делают по чувству и доброму согласию. Возражать Фатех не решался. Он ждал, когда Фофа заговорит о поездах на Ташкент.

— Нам сейчас всем тяжело, — продолжал, однако, Фофа о своем. — И Петьке Сутолову не легче, хотя он и ходит по Казаринке козырем. И Архипу Вишнякову трудно, пусть за него весь народ голосует. И мне не просто жить на свете. Другое время наступило. Старые порядки отменяются, а новые не укрепились. — Фофа загадочно улыбнулся и, приблизившись, снова потрепал Фатеха по плечу. — Тебе все это ни к чему. Тебе о поездах на Ташкент надо! — Он на миг задумался, почесывая указательным пальцем пухлый подбородок, затем, словно вспомнив что-то важное, спросил: — Когда на смену?

— Скоро… сейчас надо.

— Хорошо! — живо воскликнул Фофа. — Условимся с тобой об одном деле, а потом окончательно решим…

Он медленно прошелся по комнате. Туфли мягкие, бесшумные. Идет по ковру, словно жалко ступать. Короткопалые руки почему-то сложены на груди.