Красный ошейник

– Он был не похож на крестьянина. Да, есть такие люди, которые будто не принадлежат к своему классу. Это несколько обнадеживает, вы не находите? Мне много рассказывали о классовой борьбе. Все мое детство отец твердил лишь об этом. Я усвоила тему. Такова реальность, от этого не отвертишься. Но когда отец умер и я оказалась здесь, в деревне, то подумала, что это еще не всё. Есть люди, такие… Жизнь может привести их в другое сословие, как, к примеру, меня. И потом, есть те, кто, кажется, живет вне всего этого, как бы сам по себе.

Она почти не притронулась к своей отварной говядине с луковым соусом. Должно быть, отвыкла от мяса и соусов.

– Когда мы познакомились, Жак почти не умел читать. Я знаю, он выучился бегло читать, чтобы доставить мне удовольствие. Мне было неловко и в то же время нравилось, что он сделал это ради меня. Это было доказательство любви. Говорить о любви он не умел и вот придумал, как выразить мне, что он чувствует.

– А что он читал?

– Да что попало. Прежде всего, романы. Он не говорил мне, что ему нравится, но после его ухода я замечала, что нет того или другого тома. Я всегда знала, куда делись книги. Так-то вроде и не скажешь, что что-то пропало. Они не стояли по порядку. Но я-то знала.

Ее худоба этим жарким летом бросалась в глаза. Поверх платья на ней была жилетка грубой вязки, но, разгорячившись от вина, она ее сняла, и Лантье мог видеть проступившие жилы на шее, впадины над ключицами, по которым скользили бретельки лифчика.

– У меня было издание «Новой Элоизы», это ведь Руссо, а мой отец рассматривал его как мыслителя эпохи Просвещения. Но я-то понимала, что если Жак держит эту книгу так долго, то совсем по другой причине. Он был романтик, хоть и не сознавал этого. И мне это нравилось.

– Вы с ним не говорили о политике?

– Прежде – никогда. Когда объявили, что Франция вступает в войну, мы как-то раз обсудили эту ситуацию. Он был невероятно наивным. По правде сказать, он ничего не знал. И это как раз крестьянская черта. Он считал, что все нормально, однажды за ним придут, чтобы отправить под пули. Когда он уходил, я попыталась поговорить с ним, но поняла, что это бесполезно. Оказалось, что я делаю то, чего прежде и в мыслях не было. Я связала ему шарф. Хотела, чтобы он унес с собой что-то от меня. И когда мой пес отправился вместе с ним, я была страшно рада.

– Так Вильгельм – это ваша собака?

– В ту пору его звали иначе. Это собака моей двоюродной бабки, точнее, щенок ее дряхлой французской овчарки. Остальных из помета утопили, но этого бабка оставила для меня. Я назвала его Киру.

Она рассмеялась, из кокетства стараясь не показывать зубы, так как с одной стороны не хватало резца и она сознавала, что это некрасиво.

– Этот пес очень любил людей. Стоило появиться почтальону, он увязывался за ним и порой возвращался лишь через несколько дней. Когда ко мне приходил Жак, для собаки это был великий праздник.

– Это вы попросили Жака взять собаку на фронт?

– Да что вы! Киру сам пошел. А я была рада.

– Морлак писал вам?

– Пока он оставался во Франции, я получала письма каждую неделю. А потом он приехал.

Бутылка была пуста. Лантье колебался, стоит ли заказать еще. Валентина раскрошила хлеб и теперь понемножку поклевывала корочки.

– Стоял конец декабря. Было очень холодно. Здесь в морозы большая влажность. Приходилось топить печку с утра до вечера. Я спалила весь запас дров, заготовленных на зиму. Мне было все равно. Хотелось, чтобы ему было хорошо.

– Он изменился?

– Совершенно. Стал будто дерево, с которого облетела листва, твердое, сухое. Он больше не улыбался. Много говорил.

– О чем?

– О боях, хоть тогда еще не был на фронте. Рассказывал о людях, с которыми познакомился в армии. О том, какое невероятное оружие изобрели, чтобы убивать людей. Он ничего не понимал. Война была для него тайной. Прежде он даже не догадывался ни о чем подобном. Он хотел разобраться: политика, экономика, народонаселение, нации – он расспрашивал обо всем.

Взяв бокал, она с грустью посмотрела на остатки вина на донышке. Лантье заказал еще бутылку.

– Мне не хотелось говорить с ним на эти отвлеченные темы. Вероятно, это трудно понять. Но, видите ли, я была влюблена, и на уме у меня было только одно. Я знала, что он не сможет задержаться здесь надолго. Мне хотелось быть счастливой. Хотелось целовать его, дотрагиваться, прижимать к себе. Так что я ограничилась тем, что посоветовала ему читать книги. Он взялся за политические книги, к которым прежде не проявлял никакого интереса. А я, пока он читал, наблюдала за ним, целовала его, впитывая его тепло.

– Как долго он оставался здесь?

– Две недели. Конечно, я забеременела. Я знала, что это случится. Я хотела этого. Я бы даже могла точно сказать, когда был зачат наш ребенок. Но ему я об этом не сообщила.

Официантка вернулась с новой бутылкой. С неприветливым видом она наполнила бокалы, пролив немного вина на скатерть и не извинившись.

– Он уехал, прихватив с собой три книги, – тихо сказала Валентина.

– Прудон, Кропоткин и Маркс.

– Он вам сказал…