Красный Адамант

— Потому, — говорит, — что мне захотелось пожить с добрым человеком.

— С каким таким человеком?

— Есть такой.

— Нашла себе, значит. За моей спиной. Добрый человек. А я тебе, значит, не добрый.

— Ты? Ты, — говорит, — красивый и способный, а добрый… Нет.

— Как же это ты, — говорю, — с таким недобрым столько лет жила?

— Так и жила. Любила очень.

— Любила… Такая твоя любовь. А моя, значит, ничего уже не стоит?

Она в это время белье в стиралку закладывала. И даже глаз не подняла.

— Почему же не стоит. Только ты ведь по-настоящему меня не любил, а любил Светку Шикину.

— Вспомнила! А чего ж ты тогда за меня пошла, если знала?

— Любовь была большая, вот и пошла.

— Была большая, а теперь нет?

— А теперь нет.

— Куда ж она делясь?

— Не знаю. Прошла.

Прямо так и режет. И не оправдывается даже.

— Теперь ты доброго человека любишь. Тоже большая любовь?

— Какая уж есть.

— И ко мне совсем никакого чувства не осталось?

— Почему никакого. Чувство осталось. А любви нет.

До того мне досадно стало! Говорит хотя и грустно, но спокойно и ничуть не чувствует себя виноватой. А я еще ее жалел, что вот, мол, она меня любит, а мне с ней неинтересно! Ужасно мне захотелось ее уесть. Говорю:

— Ну, теперь-то ты наверняка русского себе подыскала, доброго человека.

— Эх ты, Миша, — говорит, и глаз у нее один чуть прикрылся, словно голова заболела.

Пошла в кухню, я за ней.

— Нет, — говорит, и все так же спокойно, — он еврей. Настоящий еврей, верующий.

Смешно мне не было, но я рассмеялся как можно громче:

— Да он тебя, что ли, в прислуги берет или как? Какой это верующий еврей станет с тобой жить?

— Он не фанатик. Станет. И потом, я гиюр приму, если удастся.

— Чего-о?!

Она из холодильника все вынула, моет внутри.

— Гиюр, в еврейство перейду. Нас таких в классе семь женщин, правда, другие помоложе.

— В классе! Уже и учиться начала!

— Начала.

— Гиюр… Ну даешь. Тебе что, детей с ним рожать? Или в еврейского Бога вдруг поверила?

— В Бога я всегда верила. Еврейский или какой, мне все равно. И дети у него есть свои, взрослые уже. А у меня свои, — и вдруг улыбнулась, так улыбнулась, как мне давно уж не улыбалась. — А что? Можно и ребеночка.

— На сорок пятом году? Постыдилась бы.

— Это ничего, здесь это делают.

Улыбается, отдраивает плиту, на меня совсем уж не смотрит.

— А ты подумала, что дети скажут? Перед детьми тоже не стыдно?

— Дети не осуждают.

— И все за моей спиной! Мужика нашла, в религию ударилась, детям сказала… Один я ничего не знаю.

— Теперь знаешь.

32

В процессе я ей все-таки про камни рассказал, чтобы причину объяснить, почему с Кармелой вышло.

Нет, говорит, не в Кармеле дело, Кармела добрая женщина, я рада буду, если у вас что-нибудь получится. А про камни только и сказала, не впутывайся ты в эту кашу, брось, зачем тебе. Слишком была занята своим, слушала невнимательно и толком, по-моему, не усвоила.

А теперь вот Азам. Все знает, вполне в курсе и уже обдумал, что делать. Тут уж дурака валять нечего, вокруг да около ходить. Могу, конечно, еще прежнюю резину потянуть, не знаю, мол, и не знаю ничего. Но ясно, что не отстанет, да и Галина… В общем, сказал ему, пусть приходят, поговорим. Он хотел прямо сегодня, но я не могу, у меня травма. Договорились на завтра.

Лучше всего, отдам я им эти стекляшки, и пусть делают, что хотят. А мне это скучно и ни к чему.

В общем, надо идти к Кармеле. Не хочется, у меня все чувства к ней испарились, и этим самым заниматься совсем не хочу. Но надо, и лучше, чем сидеть и последние нервы мучить.

Переодеваться не стал, хотя болей практически никаких нет. Что это значит, все нервы истерзаны, а болей нет? Или она права была и болезнь моя проходит? Только этого не хватало. Да глупости, не может она пройти, не первый раз, просто ремиссия.

И время самое подходящее, восемь часов. Татьяна, между прочим, как раз заступает на дежурство.

Без всяких приготовлений, но с решимостью, взял и пошел.

Дверь у Кармелы, как всегда, не заперта. Ей уж и соседи говорили, обворуют, будешь знать. Нет, говорит, я с детства так привыкла, стану я запирать, когда в магазин на полчаса выхожу. У нас, говорит, в мошаве никогда не запирали, тоже мне, вспомнила времена царя Гороха.

Сама в кухне, опять что-то вкусное готовит, не исключено, что и нам бы опять принесла. Теперь мне одному будет носить, если вообще будет.

Услышала меня, выскочила в прихожую — у нее и прихожая есть, вообще, квартира куда лучше нашей и больше, комнат не то четыре, а может, и пять, и санузел раздельный. Видимо, у бывшего мужа отсудила. Говорят, раньше когда-то, еще до Израиля, в этом доме был отель для богатых англичан, справа для них квартиры, такие, как ее, а слева маленькие для прислуги, как наша.

Выскочила в прихожую, и так радостно: «Мишен-ка!» Мимо меня проскользнула и дверь заперла, а ключ в карман. Опасается теперь, про Татьяну ведь не знает, и не скажу.

— Мишен-ка, у меня в кухне горит, я сейчас, только доготовлю.

И быстро обеими руками мне голову приподнимает, одной рукой держит, второй гладит по щеке, по губам, наклонилась, заглядывает в глаза:

— Ты сердишься? Плохо себя чувствуешь? У тебя что-то случилось?