Красные тюльпаны

Офицер побагровел и принялся снова бить мальчика тяжелым, точно кувалда, кулаком. Сережка падал, вставал, а гитлеровец ловил его за ворот пальтишка и снова бил, нещадно и иступленно орал: у

— Говори!!Сознавайся! Ты есть партизан?!

— Нет!

Гитлеровец окончательно рассвирепел. Сильным ударом он свалил мальчика! на пол и пнул его сапогом. Сережка увертывался насколько хватало сил, сжимал в комок тело, укрывал лицо и голову руками, а удары один сильнее другого обрушивались на него. Вдруг он весь как-то обмяк и потерял сознание. Офицер заметил, что мальчик не вздрагивает и не подает признаков жизни, остановился, приподнял его и тут же отшвырнул от себя. Вытерев платком пот с лица, позвал часового.

Вошедший солдат схватил Сережку за руки и волоком вытащил его на улицу. Даже холод не привел мальчика в чувство. Стоявший на крыльце часовой что-то крикнул солдату, тащившему Сережку, оба они засмеялись. Гитлеровец поволок мальчика через двор к сараю в углу школьного двора. Там он бросил Сережку на пол. Скрипнула ржавыми петлями закрывшаяся дверь. Солдат навесил замок и вернулся в дом.

Освобождение

Перепуганная тем, что произошло на ее глазах, Нюра вбежала в избу и, плача, кинулась к матери, которая с опаской поглядывала в окно: она, конечно, видела, что творилось на улице, но не знала, кого и куда ведут.

— Мамочка! Немцы мальчика схватили… Я сама видела. Это он, я узнала его.

— Чей мальчик-то? Говори толком.

— Тот самый, что к нам заходил погреться, дрова колол. Ну разве не помнишь?

— Ой, беда! Сережу, что ли?

— Его, его, мама.

— Быть не может. Он ведь тогда ушел из деревни.

— Зачем же мне неправду говорить, — всхлипнула Нюра. — Он тоже меня узнал, крикнул: «Скажи маме».

Нюра опустилась на лавку и снова заплакала.

— Что ж теперь с ним будет, мамочка?

— Да чего взять с парнишки, — осердясь сказала мать. — Ничего не будет, отпустят.

— А если нет? Может, он партизан, — запальчиво возразила Нюра.

— Где уж ему, — отмахнулась женщина и поджала губы, но, будто осененная какой-то догадкой, испуганно посмотрела на дочь. — Чего ты в этом понимаешь? Помалкивай знай.

— Я только подумала, — ответила Нюра. — Зачем его арестовали?

— Правда, пошто же они его? — недоуменно произнесла мать. — Может, нетутошний, поэтому?

Когда они немного успокоились, Нюра забралась на печь к своим куклам, а мать принялась за прерванную работу — стала чинить белье.

В полдень пришла Нюрина тетка и прямо с порога запричитала:

— Ужас, что творится, господи! Подхожу я к ихней комендатуре и вижу: немец кого-то волоком тянет с крыльца. Вгляделась — мальчонка, голова мотается, волосенки светленькие в кровищи. Я так и обмерла. А другой немец, с ружьем, увидел, что я остановилась, как заорет на меня… Думала, вот-вот упаду со страху: ноженьки так и отнялись, еле добежала к вам…

Тетка присела на лавку, и женщины стали обсуждать происшедшее. Нюра все порывалась сказать что-то, но мать тут же осекала ее, велела помалкивать.

Наконец тетка, попросив соли взаймы, ушла. Нюра спрыгнула с печи и, припав к матери, снова заплакала:

— Почему они убили Сережку?.. Ну чего ты молчишь, мамочка?

— Может, живой еще. — Мать погладила Нюру по голове. — С чего бы они в сарай-то его заперли.

И тут она с какой-то решимостью отстранила дочь, отчего та даже вздрогнула, быстро стала одеваться.

— Я схожу по делу. А ты сиди дома, закройся и не выходи, да не впускай никого. Поняла?

— Поняла. Иди, мамочка. Я никуда не выйду. Только ты поскорей…

В тревоге за судьбу Сережки Нюрина мать не помнила, как добежала до лесного кордона. Войдя в избу, она окликнула хозяина:

— Ефим, где ты?

— Тут я, — отозвался с печки лесник. — Кто там?

— Это я, Николавна из Крапивни. Дело у меня к тебе срочное.

В избе было жарко, она сняла платок, села к столу.

— В чем дело? — спускаясь с печи, спросил лесник.

— Немцы у нас в деревне мальчонку арестовали. Били его. А что с ним будет — не знаю. Подумала только: все это неспроста, заподозрили его в чем-то. Вот и прибежала к тебе.

— При чем тут я? — ответил Ефим, недовольно хмурясь. — Чем помочь могу?

— Ну, может, знаешь кого?.. — с надеждой глядя на лесника, сказала Николавна.

— Чей мальчонка-то, деревенский?

— Нет, не наш. Заходил он к нам с месяц назад, когда я еще болела. Светленький такой, шустрый, Сережкой звать.

Лесник не подал и вида, не спеша стал скручивать цигарку.

Женщина нетерпеливо теребила бахрому шерстяного платка, ждала, что ответит Ефим. Наконец, не вытерпев, с сердцем сказала:

— Не верю я тебе. Не может того быть, чтоб ты не знал про людей в своем лесу.

— Веришь не веришь, а я сказал — помочь ничем не могу.

— Не доверяешь ты мне, старый бирюк. Зачерствел здесь на своем на кордоне. Людям верить перестал.

— А чего мне им верить. Я с людьми не общаюсь. Мое дело — лес. Его я знаю, а людей — нет.

— И меня не знаешь? Мне-то ты можешь поверить. Не подведу. Смотри, ведь спросят с тебя.

— Чего с меня спрашивать? Не грози. Я в своей жизни всегда по прямой дороге шел. Не спотыкался. И немцам не служу. Так что остынь.