Красные и белые

— Не успели эти. Мы хотели их расщелкать на месте, да вот он, комендант тычет пальцем в матроса, — закрыл грудью. Его тоже взяли, как изменника революции.

— Вы действительно закрыли их грудью?

— Кого же еще?

— Кто вы такой?

— Боцман из Кронштадта.

— Я спрашиваю — почему вы их закрыли собственной грудью?

— Дети…

— Эти дети стреляли в рабочих…

— Их научили. Дети же…

Шейнкман понимает одно — невозможно поколебать веру этого матроса в справедливость и чистоту революции.

— Заберите этих детей! Разведите их по домам. — Урицкий страдальчески морщит губы.

— Юридическая наука учила меня бережному отношению к людям. А вас?

— Революция, Шейнкман, революция…

Черное, похожее на паутину окно заиграло вспышками, снова короткие выстрелы забили по стене гауптвахты. «Им все еще мало», — подумал Шейнкман, вспоминая сцены белого террора…

Большевики, расстреливаемые на церковных папертях, и попы, благословляющие убийц…

Сивая, в растрепанных буклях дама, целящаяся концом зонтика в глаз раненого красноармейца…

Тела рабочих, выбрасываемых на офицерские штыки…

Волосатый лавочник, раскачивающий в ладони окровавленную гирю…

Разве можно забыть эти разорванные видения? Эти искаженные лица, кричащие рты, скрюченные пальцы? Шейнкман сполз на пол; в голове возник грустный отдаленный шум. Он слышал легкие всплески, чувствовал нежное покачивание, что-то прохладное и ласковое гладило по щекам и дышало спокойно, легко, свободно. Его стали заплескивать сизые, блестящие изнутри волны, над головой появились обрывистые берега. Кедры карабкаются в бесконечное небо, их ветви раскачивают солнечный диск. Мягкий шум в голове усилился — зелено, успокоительно шумела тобольская тайга…

Он стоит — босоногий, исцарапанный — на речном берегу, перед детскими глазами двигается речной поток. Папоротники шевелятся над ним, словно мохнатые крылья; на плечи осыпается шелуха кедровых шишек. Белка беззлобно цокает, в березняке трещит кедровка. Таежный мир трав, птиц, зверюшек манит к себе; он идет по сырому песку, и следы наливаются водой, он обнимает кедры, и смола пятнает ладошки. Он гукает — тайга отзывается эхом…

Шейнкман поглядел на светлеющее окно камеры. «Мне поздно выяснять причины и доискиваться до корней нашего поражения. Остается мне подумать, мне остается…»

Зазвякали двери, завизжали железные запоры. Замок скрежетнул противной резкостью, в распахнувшейся двери появилась усатая физиономия.

— А ну, выходи!

Шейнкман вышел в коридор: рядом с часовым стоял поручик Иванов вчерашний военспец из штаба Восточного фронта.

Заря еще занималась за кремлевской стеной, предвещая добрый августовский денек. Между стеной и гауптвахтой шла узкая, всегда грязная канава: Шейнкман еще вчера перешагивал через нее. Сейчас канава тяжело и густо чернела. «Это же кровь казненных», — тоскливо подумал он.

Поручик Иванов вынул портсигар, постучал папиросой по крышке. Сказал голосом, переполненным скверной радостью:

— Зная вас как выдающегося деятеля казанской Совдепии, я решил оказать вам предпочтение. Я расстреляю вас отдельно ото всех. — Иванов бросил в рот папиросу. — Могу исполнить ваше последнее желание. Разумеется, если оно реально…

— Я хочу покурить, — неожиданно для себя ответил Шейнкман.

Пряча невольную дрожь в пальцах, он взял папиросу. Затянулся глубокой, последней затяжкой, посмотрел на сизую струйку. Швырнул папиросу к ногам поручика.

— Я готов…

17

Особый батальон приближался к Вятским Полянам.

В рыхлой предрассветной полумгле слабо шелестела вода, всплескивалась рыба; на луговых росных гривах вскрикивали дергачи; свистя крыльями, проносились над пароходами утки.

Азин с непроспавшимся лицом смотрел на бугристую, отлетающую от бортов реку, Северихин раскуривал фарфоровую трубку, седые от росы ракиты так и манили в свои сонные заросли Игнатия Лутошкина.

— Лодка! — показал на левый берег Северихин. — А в лодке человек.

Гребец, энергично взмахивая веслами, направлялся к пароходу. Пароход сбавил скорость, на палубу поднялся рыжебородый босой мужик.

— Бог в помощь! — поприветствовал он осторожно.

— Помогай бог! — вскинул ожидающие глаза Азин.

— Чай, красные? Так кумекаю? — Мужик цепким взглядом обвел пушку со звездами на лафете, знамя тяжелого бархата, прислоненное к капитанской рубке, Азина с красным шарфом на кожаной куртке.

— Кому красные, кому малиновые. Тебе какие по вкусу?

— Кто из вас Азин?

— А ты что за птица?

— Я вторые сутки его караулю. Известно нам, Азин с верхов сплывает.

— Кто же это нас ожидает? Я — Азин.

— Што-то дюже молод, товарищ, — недоверчиво прищелкнул языком рыжебородый. — Совсем ребенок ишо. Ну да по всему видно — свои. Зовут меня Федотом Пироговым, я — член Ижевского ревкома. Беда у нас такая, что и сказать невозможно. Советская власть в Ижевске свергнута, — бессвязно, перескакивая с одного на другое, сообщил Пирогов.

— Погоди, погоди, — остановил его Азин. — Кто свергнул Советы?