Красная пленка

От этого объяснения мне стало легче, я даже поежился, будто от холода.

В тот раз я вообще ничего не ощущал. Между нами происходило унылое трение, а в какой-то момент просто понял, что кончил.

— Тебе было хорошо? — настороженно спросила Алиса.

— Нормально, — соврал я.

Не мог же я сказать ей правду. Алиса, наверное, и сама всё понимала. Оставалось только соблюдать приличия.

— Сделать кофе? — Я хотел уже подняться, но Алиса поспешно сказала: — Сама, — и убежала на кухню.

Было слышно, как бренчит вода о дно чайника, шаркает спичка, звенят прихваченные за уши чашки.

Я тем временем рылся на полках с пластинками, выуживал то один конверт, то другой. Потом вернулась Алиса и присоединилась ко мне, нахваливая мою в общем-то ничем не выдающуюся коллекцию старого винила. Такие раньше были у всех.

— Помнишь, — говорила она, — в девяносто четвертом, все как с ума сошли из-за этих компакт-дисков, а мне они сразу не понравились. Звук на них куцый. Вивальди принесли, я слушаю — не то, всё выхолощено. Нашли старую пластинку, глянуть страшно, какую запиленную. Ставим — и другое же дело, музыка появилась, живая…

Ты слушала, наверное, на отвратительной аппаратуре. И записи бывают разные. На виниле мог быть хороший оркестр, а на диске — третьесортный… — я вступился за прогресс, но, честно говоря, я тоже любил, когда в колонках мягко стукает игла и пластинка шипит, как сковородка.

Алиса потянула с полки очередной конверт:

— Давай «Барселону» поставим?

Этот диск меня всегда настораживал, причем из-за фотографии на обложке.

— Не хочу. Кабалье там такая страшная. Смотри, как она Меркьюри обхватила, будто полное брюхо его крови насосала. Он после этого умер.

— Тогда Оскар Строк. Не возражаешь против советского ретро?

Я не возражал.

В моей исправно дымившей чашке кофе оказался почему-то еле теплым. Я не хотел расстраивать Алису, у нас и без того в тот вечер было всё не слава богу. К тому же у меня непонятно почему облезло небо, и я деловито ощупывал языком тонкие лохмотья.

Алиса осторожно отпила глоток и посмотрела на меня так удрученно.

Я сказал:

— Ты, наверное, просто не заметила, что вода не закипела.

— Как такое может быть? — сокрушалась Алиса.

— Ничего страшного, — утешал я. Алиса чувствовала себя пристыженной:

— Я еще раз воду подогрею. Она крикнула из кухни:

— Ты прав, чайник совсем холодный, это я — дура, наверное, газ не зажгла…

Уже спел Утесов «Лунную рапсодию», и Марфесси про «Черные глаза». Когда пластинка закончилась, я пошел на кухню.

Алиса стояла возле плиты, опустив в чайник руку:

— Видишь, на коже пузырьки воздуха, — как-то особенно сказала она. — Когда температура повысится, они всплывут и станут большими… Такое возможно, чтобы вода кипела не в полную силу?

Я не знал, что ответить. В чайнике вдруг забурлило.

— Готовим на холодном бенгальском огне, — растеряно улыбалась Алиса. — А пузыри потому, что невидимка дует в такую же невидимую соломинку…

Как же мне стало тогда страшно.

— Не горячо? — тихо спросил я.

— Ноль на массу, — она деланно засмеялась. — Еще поварю.

И вдруг на кипящей волне мелькнул и снова исчез в круговороте похожий на рыбью чешуйку ноготь с розовым лаком.

Тогда я заорал:

— Хватит! Ради Бога, хватит! — и потянул ее руку из чайника.

— А что теперь?! — с нервной усмешкой спросила Алиса. — Можно есть?

Здоровой рукой она подхватила со стола тарелку, шлепнула на нее свою обваренную, точно морской деликатес, кисть. Алиса это тоже поняла и пошевелила пальцами, как щупальцами:

— Разрешите представить, Алиса, это кальмар. Кальмар, это Алиса.

Я побежал прочь, но в коридоре упал и не мог больше подняться, привалился к стене и смотрел, как топорщится штанина от выпирающей наружу кости и расползается по ткани кровь.

Алиса обернула руку полотенцем. Прижав эту культю к груди, она металась по квартире, причитая, что нужно срочно чем-нибудь смазать ее ожоги и позвонить в «скорую помощь».

Я уже знал, что ей, Алисе, хоть страшно, но совершенно не больно, так же как и мне. Я знал, что мы теперь навсегда останемся вместе — неразлучная пара, соединенная не просто увечьями, а общей природой недуга, как прокаженные.

Я вспомнил деревянных солдат Урфина Джюса, с детским любопытством глядящих на огонь, что пожирал их. Сказочный образ на миг вернул мне сцену причащения в церкви Избавления, в ушах снова раздались дровяной треск сгорающего ногтя и ликующий выкрик проповедника: «Не больно!»

Стать отцом

Батя раньше на дни рождения мне ничего не дарил. Всегда матушка что-нибудь покупала, только делала вид, будто подарок от них двоих: «Вот тебе от мамы и папы», — и давала какого-нибудь зайчика или грузовичок, а потом говорила, чтобы я шел на улицу играть.

За стол меня не сажали, там сидели батины и матушкины гости. Так даже лучше было, мне всё равно оставляли полбутылки ситро и кусок торта. Это пока я совсем маленький был, а потом мы стали беднее жить и мне перестали игрушки дарить.