Краски времени

А впервые они встречаются в тихом "тургеневском" доме с мезонином, где старинная мебель и старинный фарфор, обширная библиотека и потемневшие картины на стенах создают уютную атмосферу неторопливой ласковой жизни. Здесь наслаждаются музыкой и с удовольствием говорят о живописи.

"Моя Юлик", "Милый Юлик", "Люлинька", "Люле-нок", "Ты одна своя моя"… Читаешь листки, исписанные столь торопливо, столь нетерпеливо, и понимаешь нескромность вторжения в святая святых чужой жизни — так напоены жадной радостью строки…

Кустодиев пишет портрет молодой жены. Она на деревянной веранде-террасе сидит, опершись рукою о стол, — милая тургеневская женщина. Удлиненное благородное лицо, глаза преданные, доверяющие, нежные. Есть какая-то бесконечность постоянства в ее фигуре: наверно, и спустя десять лет — все так же, мягко светящаяся, женщина будет сидеть у стола и ждать.

"…Мой милый, милый…"

Каждое письмо от него — праздник. Она вся растворилась в его жизни.

В саду своих друзей Поленовых Кустодиев написал "Сирень" (Ю. Е. Кустодиева с дочерью Ириной). Нежное пламя сирени и рядом — женщина в сиреневом платье с девочкой на руках, словно символ обновляющей чистоты. Бревна дома оранжево плавятся на солнце, и цвет их перекликается с цветом волос женщины. Картина-идиллия: прекрасная женщина среди прекрасной природы. Женщина шествует в луче света, свет бежит впереди, по траве, — женщина светоносная…

С молодых лет Кустодиев сетовал на недостаток в его характере силы воли. И не знал себя. Пришла большая беда, тяжелая болезнь, не пришла — злым коршуном налетела, согнула до земли, а он выпрямился; растоптала было, а он встал; встал и удивился — жизнь дороже ему пуще прежнего: "Просто вот рад тому, что живу, вижу голубое небо и горы…"

Он совершает сверхчеловеческое усилие. Более чем подвиг. Человек с парализованными ногами, опутанный болью, как колючей проволокой, сумел вырваться из себя, прикованного к креслу-каталке, ринуться в поток могучего творческого порыва. А по ночам снились кошмары: черные кошки раздирают позвоночник. Такая приходила боль — черная.

"Мой мир теперь — это только моя комната".

В швейцарском санатории написал Кустодиев своих первых "Купчих": картину — тоскующий крик о России.

С 1916 года Кустодиев уже не встает и не передвигается самостоятельно. Трагедия усугубляется тем, что по натуре своей он — ртутный, подвижный, легкий, непоседа. Нырял когда-то под волжские пароходы, любил верховую езду, катался на роликах и коньках, бродил по лесу с ружьем… И все это выходило у него складно и ловко…

И вот однажды, после операции, запретили рисовать. Но нарушил запрет — и воскрес, словно живой свет хлынул из окна. С той поры трудился исступленно.

А "Базар в деревне", картина первой поры влюбленности и восторга, положила начало знаменитым кустодиевским ярмаркам, балаганам, масленицам… — в них поклонение веселью и переклику этого веселья с. ликованием природы… Расписные сани с алой полостью: ямщик в синем армяке, шапка с малиновым верхом ("Масленица"). Завивается снег, засыпавший весь город. Вдали — карусель, и люди вокруг беззаботно толпятся. Небо в фейерверковых разводах: красновато-желтовато-зеленых над голубовато-розовыми заснеженными березами. Белопенный снег — для лихости, для троек, для могучих коней, для огня, живости, веселья. Идет-гудет народное гулянье. Бегут мальчишки за санями, играют парни на гармошке, снуют разносчики, клоуны в балагане веселятся под красочными гроздьями шаров и веселят всех вокруг.

Кустодиев писал "Масленицы", плакал от боли, радовался и смеялся. Писал и в 1916-м, и в 1919-м, и в 1920 годах.

Хотел создать типично русскую картину, "как есть картина голландская, французская…", и писал свою провинцию. С той поры замечали в нем неукротимую энергию. Словно собрав последние силы, оставил он оборону и бросился в длительную непрекращающуюся атаку. Проявил подлинные мужество, волю, героизм. Впрочем, что о том говорить, когда к нему, калеке, друзья приходили в горькую для себя минуту, чтобы "унести… запас бодрости, умиления и веры в жизнь". А между тем его утро начинается с процедуры, затем тяжкое вставание, "внедрение" в кресло; по крохам собиралась та самая воля, которой будто бы не было. Бралась в руки кисть…

А Юлия Евстафьевна пододвигает художнику краски, вкладывает в руку карандаш, выслушивает жалобы и настойчиво просит: "Рисуй". Потом Кустодиев признается, как много значила тогда эта ее просьба, эта ее вера в него.

Юлия Евстафьевна создает дом — единственный, где он мог жить и работать.

Необозримый город Кустодиев распростерся в музеях страны — со своими улицами, снегами, площадями, с павами-купчихами и веселыми купцами. Целый город! Подсмотренный в детстве и столь неожиданно преобразившийся фантазией зрелости.

Феноменальная кустодиевская память. Девятилетним побывал он на передвижной выставке — даже к концу жизни мог сказать, где и какая картина висела. Пришла болезнь, что у него осталось? Память да талант. Память, удесятерившая свое напряжение. Кисть спешила за услужливой памятью, за извергающимся воображением.