Краски и слова

Александр Блок Краски и слова

Искусство и действительность

Открытость и открытки «торных путей»

Среди плеяды русского модерна Блок – отдаленная и при этом мощнейшая звезда. Его никто не признавал теоретиком в полном смысле, не признавал и критиком; напротив, мемуаристы часто говорили о том, что трудно было сразу ухватить смысл его речи, и тяготение слов друг к другу не давало сразу вычленить из речи поэта корень смысла. Но влияние его чувствовали и те, кто меньше всего задумывался о дальнейших судьбах поэзии или о месте каждого поэта в поэтической теории – кажется, его так же нельзя было избежать, как притяжения. Как нельзя не вздрогнуть при порыве ветра, нельзя было не запомнить навсегда содрогание при встрече с Блоком. Когда Б. Пастернак отождествил Блока с ветром (это единственное стихотворение, которое перевел на свой язык великий французский поэт Рене Шар), то имелся в виду вовсе не ветер перемен или даже не ветер судьбы, но порыв, заставляющий все деревья наклониться, все травы прильнуть, все дома закрыть окна – меняющий события не новаторски и не катастрофично, но пронизывая дрожью незаметно наступившей эпохи.

Известен эпизод из воспоминаний А. Ахматовой: молодой поэт Бенедикт Лившиц посетовал, что Блок одним существованием мешает ему писать стихи. Вроде бы известный мотив: гений уже всё сказал, исчерпал эпоху своей образностью, и другим принадлежащим эпохе писателям не остается права на слово, – как это изображено в рассказе С. Кржижановского “Клуб убийц букв”. Но Блок не огорчился столь спонтанным вторжением в его душу, минутной оккупацией его внутреннего мира, но ответил с небывалым спокойствием, что ему тоже мешает писать Лев Толстой. Блоку явно было не горестно, но страшно и радостно жить во времена Льва Толстого: если Толстой может сказать то, что никто другой не успевает сказать, то значит, история набрала свой полный оборот, и мы не обделены историей.

Кредо Блока все помнят, хотя и немногие над ним задумываются:

Над черной слякотью дороги
Не поднимается туман.
Везут, покряхтывая, дроги
Мой полинялый балаган.

Лицо дневное Арлекина
Еще бледней, чем лик Пьеро.
И в угол прячет Коломбина
Лохмотья, сшитые пестро…

Тащитесь, траурные клячи!
Актеры, правьте ремесло,
Чтобы от истины ходячей
Всем стало больно и светло!

В тайник души проникла плесень,
Но надо плакать, петь, идти,
Чтоб в рай моих заморских песен
Открылись торные пути.

Дело вовсе не в том, что бродячий балаган, бесприютное поэтическое слово, позволяет с небывалой искренностью говорить о рае беспечной жизни. Так понимать было бы просто, но неверно. Речь о другом: заморские песни легко становятся ходячими истинами, но всякий раз надо пройти тот путь, который банальности пролетают быстро. Блок требует не просто возделывать свой сад, но трудиться в любое время года, проходить нивой и пашней. Только тогда песня труда, песня отдыха, песня живого чувства вновь станет райской песней.

Мы часто воспринимаем Блока как вдохновенного кудрявого юношу и не задумываемся, какая работа стояла за этим вдохновением, по-настоящему филологическая, критическая, работа общения и работа понимания. Чтобы создать Прекрасную Даму, чтобы пережить откровения земли и неба, нужно было не просто прочесть книги о средневековой или ренессансной культуре – чтобы читать книги, не надобно быть поэтом. Нужно было справиться с целым фронтом работ: разобраться в своих и чужих жизненных ситуациях, понять, как живет образ в разные эпохи, и при каких условиях образ остается живым вопреки всему. Блок делал все это с упорством естествоиспытателя, руководящего лабораторией, ставящего сотни экспериментов и не жалеющего сил, забывающего о семье и родных, но получающего в конце концов нужное лекарство. Легко вспоминать неудачу его брака, но труднее понять, сколь тяжело было добывать сокровище, уберегающее от неудач, – при этом сокровище XX века, не старые снадобья, но лекарство от новой, небывалой нервозности.