В сентябре 1944 года у него случился нервный срыв, сопровождавшийся упадком сил, и он слег, но к ноябрю поправился и вернулся в Берлин. Однако теперь он уже не мог сдерживать свой гнев. По мере того как вести с фронтов становились все хуже и хуже, его все чаще и чаще охватывала истерия. Это неизменно сопровождалось дрожью в руках и ногах, которую он не мог унять. Несколько описаний таких моментов оставил генерал Гудериан. В конце января, когда русские вышли на Одер всего в 100 милях от Берлина и начальник генерального штаба потребовал эвакуировать морем несколько дивизий, отрезанных в Прибалтике, Гитлер в гневе накинулся на него.
По воспоминаниям Гудериана, несколько дней спустя, 13 февраля 1945 года, из-за обстановки на русском фронте произошла еще одна стычка, продолжавшаяся два часа.
И в таком состоянии, душевном и физическом, немецкий фюрер принял одно из последних важных государственных решений. 19 марта он подписал директиву о том, что все военные, промышленные, транспортные объекты и объекты связи, как и все материальные ресурсы Германии, должны быть уничтожены, дабы не попасть в руки врага. Исполнение возлагалось на военных совместно с нацистскими гаулейтерами и комиссарами обороны. Директива заканчивалась словами: «Все распоряжения, противоречащие настоящему приказу, недействительны».
Германию собирались превратить в обширную пустыню. Ничего не следовало оставлять из того, что могло бы помочь немецкому народу как-то пережить свое поражение.
Откровенный и прямой Альберт Шпеер, министр вооружений и военного производства, предвидел эту варварскую директиву, исходя из предшествующих встреч с Гитлером. 15 марта он составил памятную записку, в которой решительно выступил против этого преступного шага и подтвердил, что война проиграна. Вечером 18 марта он представил ее фюреру.
Но Гитлер, решив свою собственную судьбу, отныне не интересовался дальнейшим существованием немецкого народа, к которому всегда выражал такую безграничную любовь. И он сказал Шпееру: