Крах диссидентки

— Вы, вижу, такой же нетребовательный, как и Всеволод! Ну я рада, что вам нравится! А вернемся в Киев, более вкусным угощу. Боже, когда это будет! — вздохнула она. — Нам надо жить здесь еще два года! Берите, Арсений Андреевич, сухарики к борщу.

— Хватит, Алиса, а то и нас доведешь до слез, — произнес Всеволод Тихонович, заметив, что у жены повлажнели глаза. — Давайте выпьем за наш чудесный Киев! В этом году мы с Алисой прекрасно отдохнули!

— И так мне не хотелось ехать сюда, в эту опостылевшую чужую квартиру, да что поделаешь: не могу я спокойно и дома жить, зная, как нелегко Всеволоду здесь. Вдвоем все-таки веселее.

После обеда Алиса и Всеволод Тихонович проводили Арсения до представительства.

5

Все письма, приходившие по адресу представительства, находились внизу, слева от лифта, разложенные на полочках по алфавиту. Арсений ни разу не заглядывал туда, а сейчас повернул к полочке и увидел толстый конверт, на нем Лидиной рукой было написано его имя. Взял конверт и почувствовал, что сердце забилось сильнее. Не пряча его в карман, поднялся на пятый этаж, вошел в комнату и, не раздеваясь, хотя было очень жарко, вынул письмо из конверта и принялся читать.

«Здравствуй, дорогой наш Арсений!

Твое письмо из Америки почтальон принесла как раз тогда, когда я выгоняла корову в стадо. Взяла конверт, спрятала за пазуху да и думаю: «Боже-боже, где та Америка, а, вишь, долетела от него весточка». Лина тоже выгоняла корову в стадо, так ей первой я и показала письмо. Она и пошла тогда не домой, а к нам, хотелось и ей послушать, что ты пишешь. Только мы во двор, а тут, слышим, на улице мотоцикл затрещал. Михаил из тракторной на обед приехал. Ну, сели мы за стол, за которым сидели, когда ты Алешу привозил. Я налила Михаилу в миску борща, он торопился, и давай вслух читать твое письмо. Как дошла до места, где ты пишешь про меня и Алешу, так слезы из глаз и полились. Михаил говорит: «Чего ты, глупая, ревешь? Он же хвалит тебя! Читай дальше!» Смотрю, и Лина слезы вытирает.

Ну, читаю дальше. Дошла до конца, а Михаил говорит: «Читай еще раз, только не глотай слова вместе со слезами!» А у меня глаза снова полны слез! Михаил говорит: «Лина, читай ты, а то она, видишь, ослепла». Начала Лина читать, а у нее голос прерывается. Михаил рассердился, взял письмо, начал читать сам. Дочитал и говорит: «Не могу понять, чего плачешь! У Арсения все хорошо!» Как же, говорю Михаилу, не будешь плакать, коли я, помыв Алешу, укладываю спать, а он тихонько спрашивает меня, чтобы никто не услышал: «А когда папа приедет?» Ой горе! Да хоть бы, думаю, с тобою ничего там не случилось. А то такое хорошее дитя останется круглым сироткою.

Пишу я тебе это письмо, а дети играют в хате, хохочут и визжат, как сумасшедшие. Даже мысли в голове путаются. Кричу на них: да тише вы! И ухом не ведут! Вот как Михаил на них крикнет, так сразу примолкнут. О, его слушаются! Да он еще с тракторной не вернулся, хотя на улице уже темно.

Убираем огород: картошку уже выкопали. Хорошая в этом году уродилась. Как три-четыре куста — так и ведро! Картофелины — как рукавицы. На той неделе кукурузные початки с детьми ломала. Алеша тоже помогал. Цепкий парнишка, проворный! Работящим будет! Вчера Михаил был дома, так вырубал кукурузные стебли, а мы с Линой вязали их в снопы. Я ей ходила помогать, она пришла с тем же ко мне, а то мать моя уже не помощница: ноги так распухли и болят, что она едва их по двору таскает. И откуда он, этот полиартрит, у нее взялся? В Маниловку молиться теперь не ходит. Вчера какой-то их баптистский праздник был, так она попросила Михаила, чтоб он ее туда на мотоцикле отвез. Как он накинулся на нее! Молитесь, говорит, дома, если уж вам так хочется! Бог, мол, один: что в Маниловке, что в Бровках, и небо одно. Поплакала она, да на том все и кончилось.

Твой Алеша крепкий, веселый. Было, правда, такое: слышу, на улице малыш плачет. Вышла из кухни, вижу: бежит мой Алеша во двор, держится рукой за лобик. У меня и сердце оборвалось: что такое? Кто ударил? Сашка Огарев толкнул в спину, вот он и упал, шишку набил на лбу, ударившись о землю. А на улице, после дождя, тракторы такие колеи понарезали, такие комья навыворачивали, что страшно. Прижала я его к груди, глажу по головке, он всхлипывает так жалобно, и сердце мое от этих всхлипов обрывается. «Мама, мама, — думаю, — ему, маленькому, еще нужна». Тут Лина с Томой пришли. Лина протерла его шишку ваткой, смоченной в одеколоне, залепила пластырем. Смотрю, повеселел мой Алеша, взял Тому за руку и опять побежал на ту чертову улицу, ведь там же детвора, весело; а на дворе ни его, ни Зину не удержишь, хоть привязывай!