Крах диссидентки

День выдался хотя и солнечный, но по темно-синему небу плыли, словно снежные горы, громады облаков, сверху белых, а снизу свинцовых, перегруженных водой, и ее где-то, как ненужный балласт, они прольют на землю. Арсений с тревогой поглядывал на эти небесные Гималаи, боясь, что именно там, где кончается асфальт — по закону подлости! — хлынет ливень, и в балках сразу появятся озера. Вспомнилась ночь, когда он вез Линину девочку в больницу. Тогда они были втроем, выбрались из этих озер. А если теперь засядет, придется бросать машину, идти пешком — по грязи! — в село, искать трактор. А, не надо пугать себя самым худшим, дождя там, может, и не будет. Да и Лида писала, что начали уже делать насыпь. Вот-вот, мол, и шоссе проложат. Но так как об асфальтировании этого участка дороги начали в селе говорить еще в ту пору, когда Арсений был студентом, то он воспринял это сообщение как новую легенду.

В Яворин Арсений решил заехать на обратном пути. Не хотелось чувствовать себя виноватым перед тещей из-за того, что оставляет мальчика у брата, а не у нее. Хотя она и не выскажет обиды, но слезу пустит. Стала такой слабой — сердце после инфаркта, как говорит, перестало греть, и она, как слепая, ковыляет, едва переставляя ноги, к своей постели. На табурете у изголовья — целая аптека всяких бутылочек с рецептами, баночек, пакетиков. «Много лекарств, да мало здоровья», — с грустной иронией говорит Елена Львовна. Дотлевает ее сердце Как уголек на пепелище.

Вот и поворот в Яворин. Тут недавно прошел дождь, асфальт еще не высох и вербы стоят заплаканные. Елена Львовна, должно быть, поглядывает в окно, прислушивается, не сигналит ли машина. Она, похоже, свою жизнь измеряет не днями и педелями, а приездами Алеши, ведь он единственная нить, клубочек которой не до конца размотан в ее израненном сердце.

Арсений взглянул на заднее сиденье. Алеша, как всегда, когда они рано пускались в путь, спал, свернувшись калачиком. Спал сладко, точно в колыбели, машина легонько покачивала его. Личико улыбающееся: видит себя, наверно, уже на лодке, о чем постоянно мечтал. Запала малышу в душу краса родной отцовской речки. Арсений улыбнулся, вспомнив, как Алеша сказал: «Красивая, только кривая». В мире есть, конечно, много красивых рек, Арсений, поездив и по своей стране, и по всему свету, видел их. Но как завороженно ни любовался ими, не испытывал того чувства, какое переполняло его душу возле реки, на берегу которой он родился, где научился плавать, которая так врезалась в память, что только ее видит во сне. Небольшую, в крутых берегах, стремительную, светлую, как слеза счастья, что не катится по щеке, а повисает на ресницах. И сколько таких минут было в его жизни, когда он, войдя в воды родной реки, чувствовал, что она омывает не только его тело, а невидимо катит свои воды и сквозь душу, вымывая из нее ядовитую гарь несчастий, которые хоть и перегорели в ней, а все еще отравляют жизнь.

Лида написала правду: от Манжелии, где кончался асфальт, до Бровок уже сделали насыпь. Подошел, значит, черед и тут проложить дорогу. На обочине горы щебня, стоит дорожная техника. Выйдут и маленькие Бровки на широкую дорогу. И, глядишь, станут перспективным селом! Михаил как-то сказал: «Вот если бы под нашим черноземом нефть нашли! О, тогда бы все! А хлеб — это такое, о чем никто не думает, пока он есть!» Арсений посмотрел на поля своего колхоза. Хлеба уже скошены, земли перепаханы. Он помнит, как на этом четвертом поле, что за могилой, ходили в это время здоровенные, как страусы, дрофы. Близко к себе не подпускали, и надо было лечь на землю, приставить ко лбу руки козырьком, напряженно прищурить глаза, чтобы разглядеть этих загадочных птиц. Арсений ходил сюда с ребятишками смотреть на дроф, они потом ему снились: летят над степью, размахивая огромными крыльями так, что ветер от их крыльев шевелит волосы. Исчезли дрофы. Михаил сказал: «Выпахали мы их». Пройдет комбайн по полю, а за ним — трактор с плугом. А они ведь, детеныши, еще в стерне. А перепелок вытравили… Только жаворонки еще поют над степью, потому что больше живут в небе, чем на земле.

По ровной, хорошо утрамбованной насыпи Арсений за каких-то пятнадцать минут проскочил от шоссе до села. Проезжая мимо двора Степана Дмитриевича, глянул на ворота, почувствовал, как ускоренно забилось сердце: возле дома, пристально глядя на шоссе, стояла Лина. Почудилось: она узнала его машину и улыбнулась. И на душе посветлело. Как чудесно, когда знаешь, что встретишь женщину, один взгляд которой будит надежды, которые, казалось, давным-давно — и навсегда! — были похоронены.

2

Чуть только въехали во двор, их облепили дети Михаила. Из дома вышла Лида, обняла Арсения, поцеловала, заплакала, вытирая слезы уголком платка.

— Чего плачешь? — забеспокоился Арсений. — У вас беда какая-то стряслась?

— У нас все хорошо! — ответила Лида. — А зачем тебя в пекло посылают? Они там, Михаил вчера читал газету, совсем озверели! Бомбы кидают туда, где наши живут.

— На вот тебе гостинцы, Лида, и успокойся: ничего со мною не случится.