Край земли

Упряжка оленей более чем примитивная. У коренного оленя постромки протянуты от хомута между ног; у пристяжных по одной боковой постромке. На быстром беге и при перескакивании через кочки олени часто попадают ногами за постромки и бегут буквально на трех ногах. Но на Иоцо это производит мало впечатления. Только тогда, когда образуется настоящая каша в постромках он останавливается и дает себе труд распутать их.

Километр за километром передо мной мотаются крупы оленей. Высоко торчащие рога раскачиваются из стороны в сторону точно широкие ветви фантастического дерева, колеблемые порывами ветра. Бока животных начинают ходить все сильней и сильней от быстрого бега. А над головой у меня нависают морды задней упряжки. Широко открытые, до бессмысленности грустные глаза, разинутые рты и свесившиеся из них на четверть аршина языки. Морда оленя – глупо некрасива на бегу.

Тяжелое, точно из кузнечных мехов вырывающееся дыхание дает понять, насколько тяжела дорога.

Под санками совершенно бесшумно бежит шероховатый серый ковер мхов. Временами его сменяет короткая, плотно приглаживаемая полозьями зеленая трава болота или жидкая коричневая, как загустевшая кофейная гуща, грязь. По траве полозья идут легче и олени прибавляют ходу. На спину мне и за воротник малицы летят брызги мутной желтой воды и холодные комья коричневой грязи.

Олени бегут, и ветром несет мне в лицо вместе с брызгами из-под их копыт целый дождь шерсти с линяющих боков.

В этом году олени поздно линяют, и их шкура по ровному блестящему меху испещрена несуразными пучками длинной прошлогодней шерсти. Эти пучки сильно уродуют вид оленей. Шерсть лезет целыми клочьями, пучками, и скоро мое мокрое лицо напоминает ковер из оленьей шерсти. Шерсть неприятно пахнет и щекочет лицо, но стирать ее нет смысла, так как немедленно налипает новая, и только загоняешь в рот щетинки, от которых потом немыслимо отплеваться.

Постепенно за долгие часы пути я привык к этой шерсти, как привык уже к налипшей на затылке густой грязи, как привык автоматически, помимо собственной воли, сохранять на толчках равновесие. Кочки больше не беспокоят, и клонит ко сну от непрестанного мотания хана и однообразной картины коричнево-зеленоватой тундры.

Мы мчимся по девственным мхам без всяких признаков дороги или следа, но время от времени Иоцо трогает единственную вожжу, идущую к незаминдесян быка-вожака. Упряжка послушно сворачивает то вправо, то влево.

Так же, как я не могу понять, какими признаками руководится Иоцо, выбирая нужное направление в однообразной тундре, я не знаю и того, как он определяет пройденное расстояние. В тундре нет верстовых столбов, и у Иоцо нет часов. Но время от времени Иоцо резко дергает вожжу, вся упряжка бросается влево, Иоцо перегораживает ей путь своим тюром, и олени встают как вкопанные. Иоцо соскакивает с хана и безапелляционно заявляет:

– Верста едлым.

Самоеды называют здесь «оленьей верстой» расстояние в пять километров. Это та дистанция, которую олень пробегает без отдыха летом. Зимой «верста» становится длиннее.

Фраза Иоцо «верста едлым» означает, что мы будем стоять, пока не подтянутся остальные нарты.

На одной из них сидит Черепанов; у него в рюкзаке упакованы бутылки с разведенным спиртом.

Было бы совершенно бесполезно пытаться уговорить Иоцо ехать дальше, не ожидая остальных. Его олени не отдохнут до тех пор, пока ему не будет поднесена чудодейственная кумка. За отсутствием посуды отмеряют водку кюветкой, прямо из нее все по очереди и пьют.

Ради получашки водки самоеды не ленятся на каждой версте распаковывать рюкзак Черепанова, опутанный целой паутиной веревок, хотя мне так и не удалось уговорить Иоцо перепаковать едва держащийся на уто ящик с продовольствием.

По мере удаления вглубь острова, характер местности меняется. Навстречу идут холмы, а затем и на стоящие ущелья и сопки. Может быть, эти сопки не так велики, я даже наверняка знаю, что это небольшие холмы, но после унылой плоскости тундры они кажутся очень внушительными. Глаз отдыхает на них.

Мы стрелой спускаемся с крутого откоса прямо в русло потока, и полозья хана скребут по каменистому ложу. Трение полозьев о камни велико; видно, как напрягаются мускулы на ногах оленей, вытягивающих нарты. От скрежетания дерева по каменьям зудит в зубах.

Дальше едем вдоль реки прямо по руслу. Речка то растекается в плоскую лужу, едва покрывающую копыта оленей, то доходит им до брюха. Животные часто и напряженно дышат, с трудом протаскивая ханы по острым камням.

Вокруг в береговых складках лежит пожелтевший летний снег.

Мы с гиком выбираемся на высокий берег реки, и под полозьями слышится шуршание мелкого желтого песка.

Вот так вот ездили несколько тысяч лет тому назад в Египте – на санях по песку.

Я перестал себя чувствовать действительным статским времен николаевских, мчащимся на двенадцати положенных ему конях. Кони мои тяжело дышат, за душу хватает скрипение полозьев по песку. Если и можно вообразить себя статским советником, то, во всяком случае, не на службе какого-нибудь Николая I, а по крайней мере фараона Тутанхамона.