Край неба

О дочерях Дуров всегда думал с сожалением, он не то что не любил их — нет, но ясно понимал, что в них чего-то нет. Ему казалось, они не взяли даже доброты своей матери, и он успокаивал себя тем, что с ними, когда они полюбят, произойдет какое-то чудесное превращение, закономерное и неотвратимое. Но иногда, слушая их разговоры, он пугался и думал, что и любовь их будет такова, что не распространится на других людей. Любовь эта обрушится на их избранников, отлюбив которых и отгорев сами, бросят они их с легкостью и станут образованными, скандальными женщинами, матерями, скучными и ограниченными до невозможности. Чаще всего Дуров гнал от себя подобные мысли, надеясь, что время само разберется, тем более что помочь дочерям он ничем не мог.

Когда небо стало темнеть, когда в воздухе посвежело, а от воды потянуло сыростью, Дуров понял, что можно было и не приезжать, сидел и думал о том, что в его жизни, да и, возможно, в жизни других людей, все так глупо и скомкано, что если вглядеться получше, то и смысла никакого нет; и неужели это справедливо: из четырех десятков лет разве что и позавидуешь тем двум неделям? А спроси себя, зачем жил остальное время, — не скажешь.

Что такое любовь?.. Теперь Дуров это знал, и поэтому ему было грустно. «Приходит такое время, — размышлял он, — когда начинаешь понимать, но понимание не помогает жить — мешает. Но все же…» Дуров не знал, как же быть без понимания. Если бы кто-нибудь спросил его, хотел он по-другому, он бы только рассмеялся или сказал, что жизнь да и все прекрасное, что в ней происходит, дается только однажды. Да и как можно желать того, чего не знаешь?.. И все же долгие годы он помнил, что все могло быть иначе.

Дуров тяжело вздохнул, поднялся и устало, будто наработавшись, пошел к дому. И хотел сразу же уйти, потому что жить в доме, тем более стесняя, было совершенно бессмысленно. Не хотелось ни говорить, ни слушать. Он бы и ушел, даже думал с какой-то необъяснимой радостью, как будет шагать по ночной степи, но хозяйка сказала, что ходить по степи ночью не годится, и если с ним, не дай бог, что произойдет, то она не простит себе этого всю жизнь.

— Оставайтесь, — проговорила она и добавила совсем тихо: — Хоть неволить, конечно, не могу…

И грустно взглянула на стол, где лежал нарезанный щедрыми ломтями хлеб, стоял небольшой обливной кувшин молока и белели две тарелки, а под ними — льняные, свежие салфетки.

Падают яблоки

Павел Спиридонович не любил приезжать в поселок, хотя он родился в нем и вырос. Родителей проведывал крайне редко и, появившись, старался подолгу не задерживаться: скучным виделся ему и поселок, и жизнь в нем, и нередко он с удивлением спрашивал себя, как это раньше не замечал всего убожества тихой жизни, вспоминал, что в юности было интересно и даже весело. Друзей, с которыми он гонял когда-то по садам и пустырям, а после учился в школе, почти не осталось, — многие разъехались, а кто и задержался, то жил, казалось теперь Павлу Спиридоновичу, неизвестно на каких улочках, и поэтому, приезжая, он ни к кому не ходил и никого не видел. К тому же приходилось выслушивать жалобы матери на то, что редко привозит он жену и детей. Это раздражало. Дети были раза два, а жена гостевала только однажды и после упрямо отказывалась.

— Что там интересного! — отвечала она всякий раз, когда Павел Спиридонович заводил разговор о поездке. — Все друг друга знают, ни одного умного разговора… Только о картошке да о дождях. Поехать к морю — вот это я понимаю…

И, чтобы позлить Павла Спиридоновича и отправить его к родителям одного, она начинала вспоминать, как в прошлом году они жили в Судаке — какие там замечательные места, какое море, — и заканчивала словами:

— Три недели пожили как люди… Вот это красиво!..

Павел Спиридонович готов был ответить, что в Судаке так же пыльно и скучно, и если на то пошло, то его поселок ничуть не хуже. Там нет моря, но недалеко протекает речка, небольшая, правда, речка, но все же… И тепло, потому что это все же не север. Но он знал, что жена не станет даже спорить, засмеется, прищурит глаза и скажет: «Не ожидала от вас, Павел Спиридонович! Поздравляю!..»

— Согласен, — продолжал он уговаривать. — Но им же хочется поглядеть на внуков, на тебя… Неужели не понимаешь?.. И потом — это мой святой долг.

— А кто тебя держит? — начинала злиться жена. — Садись и езжай! Я не возражаю…

Павел Спиридонович так и делал.