Крабат

Швейцар, не став ничего переспрашивать, распахнул дверь. Хинтерштойсер хотел поблагодарить, но в уши ударила очередная, особенно забористая волна.

Ш-ш-шух! Ш-ш-ш-шух!

Что-то все-таки сказал, но что именно, сам не понял. Новая волна ударила, подхватила, понесла (Ш-шух! Ш-шух!), и стать на твердый грунт Андреасу удалось только с третьей попытки. Когда же прибой слегка поутих, он обнаружил, что бар остался позади, перед ним же — ступеньки, ведущие на второй этаж. Справа — лифт, зеленая кнопка, чугунная дверь, слева — баронесса. Не в мятой куртке, но во всем своем блеске, хоть глаза закрывай. И мундштук при ней, заряженный, с сигаретой.

— Добрый вечер, Андреас! Могу узнать…

Это услыхать успел, а дальше снова «Ш-шух!» да «Ш-шух!..». Оставалось наблюдать, как сверкают камни в диадеме Ингрид фон Ашберг-Лаутеншлагер Бернсторф цу Андлау и как постепенно меняется ее лицо. Все это было не слишком приятно, поэтому Хинтерштойсер пару раз честно пытался что-то сказать, объясниться, но незримые волны захлестывали, заглушая голос. Северное небо в ее глазах светилось недоумением, разочарованием… гневом. Андреас все понимал, все чувствовал, но проклятые волны становились сильнее и круче, а затем вернулась боль. Вцепилась в бедро, в ребра, расползлась по телу…

Спасения не было. Но спасение пришло. Чья-то теплая ладонь легла на затылок. Нажала, пробежалась пальцами по загривку, по острым косточкам позвоночника…

— Кажется, я испортила мизансцену, Хинтерштойсер?

Легкий шелест. Очередная волна плеснула, уползла вспять… Высокая широкоплечая женщина с крючковатым носом уже не в белом пиджаке, в темном вечернем платье, поглядела прямо в глаза.

— Никогда бы не стала вмешиваться в твою личную жизнь, но мне не понравилось, как ты стоишь, мальчик. — Дрогнула губами: — Где?

— Ребра справа, — честно пожаловался он. — И бедро, онемело совсем. Помнишь, Хелена, мы с тобой познакомились, а на следующий день…

— Заткнись. Хватайся за шею!

Хинтерштойсер промедлил. Было крайне неудобно перед Ингрид. И не хотел, но обидел, причем совершенно непонятно чем. А теперь и вообще стыдоба.

Долго рассуждать Андреасу не дали. Не пожелал сам хвататься, схватили его. Да так, что не пошевелиться.

— Это называется «травма», госпожа фон Ашберг, — ледяным голосом пояснила ведьма из «Гензель и Гретель». — А само состояние — «посттравматический стресс». Мальчик приполз искать защиты, между прочим, у вас. Но мизансцена была неплоха, признаю. Вы, госпожа фон Ашберг, талант, хотя и несколько своеобразный… Врача вызову сама, не беспокойтесь.

— Н-не ругай ее, — сумел выговорить Хинтерштойсер. — Она же… Она не понимает ничего.

Лицо Ингрид внезапно оказалось совсем рядом.

…Бледное северное небо. Отчаяние. Страх.

8

Бумажная Луна[75] получилась роскошной и праздничной, почти на весь потолок. В самом центре, вместо кратеров и безводных морей, два четких контура — он и она, сплетенные в танце. Декорации просты и незамысловаты: мостовая в брусчатке — и дома темными пятнами. Два окна светятся, издали напоминая чьи-то недобрые глаза.

На сцене — пятеро. Он — худой очкарик, костюм не по росту, нелепый котелок, словно у Чарли Чаплина, она, гибкая кошечка в изящном чепчике и коротенькой юбке — и три черные тени без одежд и лиц. Кульминация! Кошечка под плач саксофона изящным маневром отступает назад, очкарик в ужасе прикрывает котелок ладонями, тени же подступают все ближе, окружают, растут…

Оркестр, нагнетая темп, лихо наигрывает «Мою милую Бабетту» из «Мадемуазель Нитуш» Флоримона Эрве в бесцеремонном переложении для джаза. Слова не нужны. Немудреная история простака и хитрой девицы, заманившей наивного воздыхателя в темный закоулок, разыграна в танце со всеми подробностями.

«Весь от страха холодея,
в темноте Каде дрожал.
Вдруг выходят два злодея,
и у каждого кинжал…»

Расщедрившийся постановщик выпустил на сцену лишнего злодея, а вот кинжалы убрал. Ни к чему, это всего лишь комедия.

«Говорит опять Каде:
Моя милая Бабетта,
странно это, странно это,
странно это, быть беде…»

Никакой беды не случится, сейчас тени отступят, и Каде-простофиля останется в одном трико телесного цвета. Котелок ему, впрочем, оставят — в качестве библейского фигового листа.

«Для одних грабеж беда,
а другим и горя нету,
странно это, странно это,
странно это, господа!»

Женщине были по душе и очкарик Каде, и кошечка Бабетта. Талантливы, молоды, красивы. Ее, правда, не любят, причем крепко. В обычные дни их номер — гвоздь вечерней программы «Paradis Latin», одного из лучших кабаре Парижа. Но два-три раза в месяц на сцену выходят они с Жожо.