Козел в огороде

— Ото бисова детина — брешет чего зря, а дела не каже. Мы бы тебя и не чепали. Актерский народ — свой брат. Сами в театры ходимо. Та ж совсим друга песня. Получай себе свой чемодан… А насчет червонцев — я так розумию, и хлопцы со мною согласны: казенные гроши на то и друкують, щобы их не гудували, а воровали. Заробишь фокусом, [не] будешь дурнем — воротишь, а не воротишь — отсидишься, и все тут. Нашему брату не в диковину… А щобы приятельского знакомства не поминал поганым словом — получай себе на розжиток пять рублей. У нашем мисти фокусы любять. Афишку пустишь — публика и до отказу навалить. И сыт и пьян будешь. Только уговор: выберешься из яру — про встречу нашу мовчи, ани слова… По дружбе кажу, на завтра утречко у нас забота — почту прымать. Богатько грошей прислано. Так нам сподручней тишком везти, щобы какой лихой чоловик не отобрал у сиротинок…

На этом слове братенек заржал еще пуще, довольный своей шуткой, а наш Козлинский полез целоваться, только сейчас смекнув, из какого переплета выбрался.

— Я,— бормочет,— братунички мои. Мы,— говорит,— мамунички мои — одна семья. Нигде нам с вами покою нет. Мыкает нас по свету. Весь век буду помнить, такой приятной встрече радоваться…

Окончательно заврался человек с перепугу. А братва на него еще наседает.

— Будешь фокусы показывать — нас не забудь. За магарычом забежим. На хорошие места контрамарки выдай. Только помни — поаккуратней. Будто нас и не видел. Ну, бувай здоровенький.

Разумеется, после таких приветствий приезжий и не помнил, как из яра с чемоданом вылез, с каким страхом неподвижно лежавшего Алешу — виновника бед — обежал, как собрал свои мысли. Но все же у него достало смекалки из яра огородами не возвращаться в город, чтобы не навлечь на себя и новых своих приятелей подозрений, а пробраться околицей на вокзал. Оттуда послал он паническую, известную вам, телеграмму жене, а затем уже сел на ваньку ^{26} и доехал до номеров с одной лишь мечтой,— по получении денег если не сегодня, то, на худой конец, завтра убраться из нашего проклятого города восвояси.

Однако пущенное по кругу злою рукою колесо остановить мудрено и еще мудренее заставить его кататься вспять. Козлинского оно подхватило и понесло — как он ни упирался руками и ногами, как ни пытался своротить в сторону.

Иная профессия или талант иному человеку дается с трудом, исподволь, иному совсем не идет в руки, иной добивался их настойчивостью и терпеньем, иному же они пришиваются неожиданно-негаданно; смотришь — и уже щеголяет такой счастливчик с отличием, поднесенным ему его ближними, и сам не знает, за что такая честь, радоваться ему или плакать, носить ли ее терпеливо или кинуть прочь. Но откажется ^{27} ли счастливчик от навязчивого отличия или примет его поневоле — он может быть уверен, что в том или другом случае ему не миновать жестокого суда и расправы за то, что он не оправдал надежды, возложенной на него.

Второй раз сорвалось у меня с языка это слово — надежда.

Но что же поделать? Нет более шаткого, более зыбкого, более неверного слова, чем надежда, а однако, чаще всего человек обращается к нему в своей неуверенности, неустойчивости, безволии, безыдейности, когда, вопреки железной логике вещей, ищет в навозной куче жемчужное зерно. И если уж в наши бурнопламенные дни на широкой исторической арене видели мы нежданно отличенных людей, «не оправдавших надежды», то как же удивляться тому, что наш крохотный символ в нашем малюхоньком городке тоже попал в число тех счастливчиков, которым, видно, уж на роду написано быть битыми за то, что они не те, за кого их принимают.

Глава девятнадцатая О смысле бессмыслицы

Застигнутый врасплох своей давней любовницей, Козлинский, от природы человек тихий и степенный (именно, быть может, благодаря этому качеству), совершил несвойственный ему поступок — выскочил не только на ходу поезда из вагона, но и из самого себя. Привыкший поступать всегда почему-либо или зачем-либо, чувствовать в своих действиях разумные основания, он и в своем теперешнем положении попытался найти смысл. Но так как начало (то есть появление Алексея Ивановича в нашем городе) было по существу бессмысленным, то и все, логически вытекающее из этого начала, должно было быть глупым. А тут, благодаря Алеше, Козлинскому пришлось еще раз упражняться в полетах, но уже менее удачно, и, мало того, тотчас же получить, как бы в подтверждение своим необычным действиям, отнюдь не свойственную его натуре и не принадлежащую ему по роду занятий кличку актера. Однако в этих нагромождающихся друг на друга нелепицах смыслом (о котором так всю жизнь заботился наш герой) и спасением являлась именно эта кличка, услужливо подсказанная бандитами. Козлинский принял ее и даже взял на себя обязательства, связанные с нею, но все же колебался, внутренне протестовал, когда Клейнершехет в свой черед спросил его — не актер ли он. Козлинский, глядя в окно на упражняющихся Николини, но думая о бандитах, так ловко ограбивших его, почти в отчаянии воскликнул: