Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— Тогда останусь тут. — И пани Роксолана стала поудобнее устраиваться на руках охваченного дрожью Михайлика, лукаво и прельстительно глядя на него снизу.

— Поноси хоть ты меня, Кохайлик, или как там тебя зовут…

— Его зовут Михайликом, — сказала мама.

10

— Кохайлик, Кохайлик, — шептала Роксолана, прильнув к его широкой и крепкой груди, где так сильно колотилось сердце. — Неси меня, неси!

И Михайлик понес ее, сам не зная куда.

— Вон к той осине.

И парубок свернул в траву, к той осине.

— Да скорее же! — подгоняла прелестная пани, увидев, что Явдоха, Патимэ-татарочка да и сам пан Пампушка-Куча-Стародупский стараются от них не отстать, чтобы, случаем, чего не вышло.

И Михайлик наддавал ходу.

— Тяжело тебе, сыночек мой, — кричала мама ему вслед. — Дай-ка я тебе помогу.

— Я сам, мамо, я сам! — отмахнулся Михайлик и побежал, затем что пани Роксолана в тот миг хотела его об этом попросить, и парубок почуял ее призыв — вперед!

Роксолана снизу глядела на лицо Михайлика, от солнца черное, как голенище, на зоркие соколиные очи, глядела на упрямую складку у нижней губы, и ее тешила эта игра, — она видела, как начинает яриться муж, она чуяла всем телом, что Михайлик уже сам не свой.

— Остановись! — все больше отставая, орал обозный.

— Скорее, ой, скорее, — подстегивала Роксолана, обнимая Михайлика за шею и, пока где-то там догонял их пан Куча, пока за буйными зарослями трав никого еще не было видно, целуя ошалевшего хлопца куда ни попало. — Ой, быстрее! Ой, живее! Ой, прытче! — шептала ему в ухо анафемская пани обозная.

Но хлопец разом стал, даже сам не зная почему.

Испугался пана обозного?

Нет. Сей богатырь о ту пору про пана и не думал, словно Кучи и на свете не было.

Долетел издалека до хлопца тревожный крик матинки?

Но и голоса матинки он не услыхал.

Остановился он, видно почуяв тревожный крик остороги — в самом себе.

Он стоял и, не оборачиваясь к обозному, дожидался, пока тот рысцой дотрюхает до них.

— Олух! — сладко выдохнула в ухо Михайлику, распаляясь от злости, пани Роксолана.

— Слезай! — вопил где-то там пан Куча-Стародупский.

Но Роксолана не ответила и, опаляя Михайлика жарким дыханием, прошептала опять:

— Чурбан! — и поцеловала где-то пониже уха, — Жеребчик мой чалый!

— Оставь, не то брошу!

— Дурачина! — тихо простонала Рокса и чмокнула его снова.

— Брякну оземь! — предупредил Михайлик, прижимая потное тело, аж захрустели у нее косточки.

— Пень! — И она еще раз впилась в него губами.

— Ей-богу, кину!

— Остолоп! — не унималась пани, все чмокая и чмокая.

— Коли ты еще раз посмеешь… — с угрозой, однако уже изнемогая, молвил Михайлик, — так и грохну!

— Идолище! — вскрикнула Роксолана и укусила парубка за ухо.

Он задрожал, но… не бросил.

— Желанчик ты мой, — ворковала Рокса, — миланчик ты мой!

Но Михайлик оземь ее не кидал, не брякал, не грохал.

Он лишь обернулся к пану обозному, уже подбегавшему к ним, — и ждал.

— Слезай! — И пан Демид Пампушка-Куча-Стародупский властно схватил ее за голую ножку.

— Только к тебе, мой возлюбленный боровок, — защебетала пани и так легко перепорхнула на руки к обозному, словно в ней было не пять пудов, а два. — Станешь носить свою сладкую пташку — день до вечера, ночь — до самого утра. — И она, потешаясь над мужем, залилась смехом, будто ее щекотали. — Быстрее, проворней, лебеденочек! Вперед и вперед!

А Михайлик покорно поплелся за мамой.

Явдоха вела его за руку и говорила, словно никакая материнская забота не терзала ее сердца:

— Что, сынок, запыхался?

Но Михайлик молчал.

— Тяжела работа, сынку?

Но Михайлик точно и не слышал.

— Мы — ковали, — продолжала мама. — А коваль — ко всякому делу способен.

— Не ко всякому, мамо.

— А ты отдохни, мой медведик. Приляг вот здесь. Отдохни.

11

— Отдышись, мое лысое солнышко, коли притомился, — говорила и Роксолана супругу, налегая на сладчайшие низы своего, как мы сказали бы теперь, контральто. — Постой-ка здесь, под голым небом, постой, пускай бог видит!

— А ты, голубка, слезь!

— Не могу, драгоценный мой веприк.

— Покурить бы!

— Нет! Мой любимый Демид пусть пока не дымит.

— Одну люлечку! — И умоляющее тремоло зазвенело в жиденьком тенорке, каким он обычно ворковал со своей супругой.

Уж, видно, и ноги не держали Демида Пампушку, но, вздохнув, пан полковой обозный молвил:

— Капля счастья — слаще бочки мудрости, как говорил какой-то хитроумный грек. А у меня-то счастья — ведь не капля. О-го-го!

— Полнехонькая бочка?! — захохотала Роксолана. — Сам же ты молил: боже мой сладкий, дай женку гладку, с приданым добрым, с веком недолгим! Но не тешь себя надеждой: я скоро не помру, Пампушка, мне-то всего восемнадцать, и мое неуемное тело…

— Я люблю его, белобумажное твое тело, — горячо заговорил Пампушка, — сахарные твои уста, лебединую твою поступь, черного соболя брови, серого ястреба взор, благоуханную речь, твои руки цепкие, твои зубы хищные…

— Это — из «Песни песней»? — усмехнулась Рокса.