Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Все, кроме Михайлика, как был он несмеян (никому ведь его доселе еще не удавалось рассмешить!), все захохотали.

Роксолана, достойно оценив его шутку, милостиво шлепнула Михайлика по руке и молвила, что горлинка проворковала:

— Дубина неотесанная!

А Козак Мамай поклонился низенько крепакам да слугам, джурам и козакам, что охраняли в дороге важную особу пана обозного, и сказал:

— Прощайте, люди добрые.

— Дай бог тебе счастья, Мамай! — от чистого сердца пожелали ему в ответ.

Поклонилась всем и матинка Михайлова, готовая тронуться вслед за Козаком.

Ударил челом и сын ее, и словно варом обдал парубка прощальный взгляд пани Роксоланы.

И наш хлопчина на сей раз не отвернулся.

Он твердо выдержал тот грешный взгляд и, без тени улыбки, сказал шутя — точь-в-точь полубаском пана обозного:

— Параска, отойди!

— Кохайлик?

— Прощай, Парася! — уже своим, обычным, парубоцким голосом и от всего сердца молвил Михайлик и грубо лапнул ее горячее тело.

— И все, Кохайлик? — квелым голоском спросила Роксолана.

— Для тебя — все, — сказал он печально и просто.

— Ты про меня худо не думай, Михайлик, — зашептала пани. — Всем другим — опаска на мою запаску! Кроме тебя… Ну? Ну? Да ну же?

— Я еще тебе приснюсь, — задорно сказал хлопец. — Трижды! Трижды!

— Как?

— Как захочешь… Прощай! — и двинулся, еле ноги от земли отрывая, за Козаком.

И тут же скрылся парубок в зыбком море трав, а Роксолана зашаталась, упала бы, не поддержи ее татарка Патимэ.

На все это злорадно улыбнувшись, за сыном подалась и мама.

— Мы с вами, погодите! — нежданно крикнул вслед Мамаю старый козак Ничипор Кукурик.

И вскочил на одного из Пампушкиных коней.

Вслед за ним очутились в седлах чуть не все козаки, что охраняли Пампушку в том дальнем подорожье из Хороливщины в город Мирослав.

И мигом пропали все они в буйных травах.

Все это случилось так быстро, что пан Демид Пампушка и опомниться не успел, как остался в голой и полной опасностей степи вовсе, почитай, без оружной охраны.

30

В степи все цвело, как и надлежит в травне-месяце (хотя, кстати сказать, травень — май — тогда по справедливости звался квитнем или цветнем, ибо все в эту пору цветет, а травнем называли месяц трав, нынешний квитень — апрель).

Однако не до трав и не до цветов было обозному Пампушке.

Степь кишела змеями.

И волки там водились.

И дикие коты.

И, что всего страшнее, люди.

В каждом яру могла подстерегать засада: желтожупанники Гордия Однокрыла, гетмана… поляки… а то и татары… грабеж, полон, даже смерть.

На господа сегодня уже надежды не было — после тех перьев.

Да и Роксолана, на мужа неласково глянув, отвернулась.

Ковырнув сапогом жертвенное огнище, где дотлевали ладан и перья, что дымом развеяли чеканные талеры и червончики, заплаченные чумацкому атаману, Демид Пампушка, со страху, со злости, с досады вспомнив, что и он некогда был козаком и человеком, вскочил на своего тяжеленного коня, чтобы догнать, остановить и вернуть козаков охраны, которые бросили пана с его челядниками посреди страшной степи, он уж и саблю выхватил, и тронул коня, но… ступак его, заржав, с места двинуться не мог.

Он прядал ушами, рвался вперед, но не в силах был отделиться от других коней, — их там кто-то украдкой (уж не Козак ли Мамай?) сплел вместе гривами.

Сверкнув быстрой сабелькой, отсек Пампушка своего коня от других, разрубив сплетенные гривы, и опять хотел было кинуться за беглецами, но не успел конище, рванувшись под бешеными ударами всадника, не успел проскакать и десяти шагов, как вдруг лопнула кем-то заранее подрезанная подпруга, и шитое перлами седло сразу съехало набок.

Он, может, и упал бы с седла наземь, пан полковой обозный, да ноги его застряли в золотых стременах.

Он, может, как-нибудь и выпутался бы, да, на грех, от натуги порвался очкур на толстенном пузе важного пана, и шаровары свалились, накрыв преогромного коня с головой и ногами, — так они были широки, те козацкие штаны, что, пожалуй, могли бы укрыть еще трех таких же коней.

Конь сослепу рванулся вперед, да чуть не упал, запутавшись в складках дорогого красного сукна.

Пампушка взывал к слугам, к челяди, к жене, но подступиться к коню уже нельзя было — тот, ошалев, шарахался туда и сюда, ничего не видя, спотыкался, чуть не падал, однако и на месте не стоял ни минутки.

С коня слезть пан Куча тоже не мог, потому что ноги, от колен, завязли не только в сбруе, а и в штанах, и конь со всадником, спутанные шароварами, разделиться уже не могли, превратясь в некоего диковинного кентавра.

Конь, шарахаясь, понес его дальше и дальше, то и дело сослепу спотыкаясь, но (не промыслом ли божиим?) почему-то не падая.

Обозный слышал позади голоса супруги, челяди, всех очевидцев его стыдобы, всех, кто хохотал над его бедой.

Да и как же было не хохотать!

Когда штаны упали на коня, пану Куче, засветившему голым телом, нечем было себя прикрыть, а подштанников он, видно, не носил (до сих пор ведь не решили ученые: были у запорожцев подштанники или нет?).

Ослепленный конь, спотыкаясь, нес его дальше и дальше.

И кровь уже кинулась в голову Куче.

Почти обеспамятев, он думал про Козака Мамая: