Ковыль

Наплывают на бабу Полю из прошлого большие глаза на бледном лице, горе, безысходная тоска в них без конца и края… И нет им спасения. Больше всего баба Поля боялась тогда за эти девчоночьи глаза, за хрупкую, едва трепетавшую в худеньком тельце душу. Не знала, но догадывалась, пробудившимся материнским чувством поняла тогда: сильнее всех ударило несчастье её, Аню.

– Расплакалась: «Виновата!» Я помню ту кашу. Потому что… Но я бы лучше умерла, чем… Такой ценой! Ты её жалеешь, а я – нет! Иначе всё можно оправдать. Умная ты! В науке ты, может, понимаешь, а в жизни…

– Верочка! – охнула баба Поля.

– Ничего, – Вера отходит от ошеломлённой сестры, оборачивается: – Ты это брось! Забудь!

Аня смотрит на лицо Веры – непримиримое, отчуждённое, видит, как жестокая решимость в нём постепенно сменяется выражением досады и вины: Вера сама готова разреветься и, сдерживая себя, кусает губы.

– Прости, Аня, – Вера сдерживает вздох, – но… Прости, что я так грубо. Нервы… не лучше твоего.

– Боже мой! – Аня, прикрыв глаза, тихо покачивается на стуле. – Я же знаю, знаю, что каждый отвечает только за свою вину, но разве могу забыть… Если б не я – всё было бы иначе. Иначе…

Баба Поля подходит, кладёт бельё на свободный край стола, обнимает голову плачущей Ани, привлекает к своей высохшей груди:

– Твоя правда, – голос её вздрагивает, – любовь всем нужна… А ты поплачь. Нам можно. Поплачь – полегчает. Мужикам-то хуже: невыплаканное горе, как червь, душу точит. Потому, может, и мрут раньше нас…

Аня постепенно успокаивается.

Вера порывается что-то сказать, но удерживает себя; баба Поля знает её мысли: жалеть не согласна и вспоминать Марью не хочет, тем более – плакать о ней.

Что сделаешь? Так уж вышло: на третий после смерти Тимофея Несторовича день, сразу после того, как от Васи телеграммку принесли, что он не сможет приехать на похороны, повстречала баба Поля давнюю свою знакомую, Аксинью.

Жила Аксинья ещё в войну, в те годы, когда Тимофей Несторович Марью потерял, неподалёку, знала его горе, знала и то, как пришла в его дом Полина Филипповна, как сумела стать матерью детям Тимофея Несторовича. А потом Аксинья уехала жить в соседний городишко – к дочери своей уехала внучат нянчить. Лишь изредка навещала она свой дом, где остался жить её сын – выпивоха, блудная головушка.

Случалось видеться в такой приезд с бабой Полей – разговаривали. О детях разговаривали, делились горем и радостью. Выходило – у Аксиньи, родной матери своих детей, хорошего было меньше… Марью не поминали. Раз только обмолвилась Аксинья, что живёт Марья в том же городе, что и она, Аксинья, на одной с ней улице, через два дома – как когда-то.

Поняла баба Поля, что о жизни своих детей Марья в основном знала. Но к тому времени все уж повырастали и скрывать что-нибудь, утаивать от Аксиньи она не старалась. Да и в другие годы скрывать бы не стала – жили трудно и просто, как все, у всех на виду…

В этот раз Аксинья главную новость – что умер Тимофей Несторович – уже слышала от людей. Поговорили накоротке, попечалились, и баба Поля сказала Аксинье день и час, когда будут хоронить Тимофея Несторовича. Подумала тогда: «Есть всё же Бог на свете». Сжалился, снял тяжкую, как грех, думу: «Как быть с Марьей?» Суд осудил её по закону, а покарали – дети. Обрекли на одиночество. Баба Поля им не судья. Ни детям, ни Тимофею Несторовичу, ни Марье. Марья несла свой крест безропотно – ни разу не попыталась вмешаться в их жизнь или напомнить о своём существовании. Неужто за это великое терпение не заслужила она хотя бы – не прощения, нет, – хотя бы дозволения проводить Тимофея Несторовича, бывшего своего мужа, отца её детей, после того как он перешагнул свой смертный порог?

Баба Поля так не могла, и Бог послал ей Аксинью. Узнает Марья, а как решит – её воля.

Да вот неладно вышло: Вася видел её и, стало быть, брату и сёстрам обмолвился – как оно обернулось…

Ничего этого не сказала детям баба Поля – успокоились, так ни к чему бередить ещё раз души-то.

Был ещё день. Трудный день. Тягостно было видеть бабе Поле, что не восстанавливается разорванный семейный круг. И тяжко было от того, что со смертью Тимофея в душе её что-то окаменело, будто часть её самой умерла; эту омертвевшую половину ни отринуть, ни схоронить – носить, пока достанет сил…

Завтракали молча, лишь Полина Филипповна, потчуя детей, предлагала то одному, то другому отведать разных блюд, оставшихся после поминок в большом количестве. Ей казалось, что после внезапного тяжёлого известия, дальней дороги, потрясения от вида исчезающего в могильной яме гроба с телом отца им нужно укрепиться: поесть, выпить как следует, чтобы расслабла душа, расправилась, выпустив горе наружу – слезой ли или облегчающим душу разговором.

Они выпили, а ели вяло. И молчали. Будто со смертью отца и признанием Ани окончательно распалось невидимое звено, объединявшее их, и все слова стали мелки и пусты, потеряли смысл и значение.