Ковчег

В руке у него шуршащий блистер. Пустые ячейки и только в последней – серая таблетка. Он давит её пальцами прямо в ячейке, надрывает пленку, пересыпает содержимое в кривую ложку.

– До последней крошки. И сразу запить.

Папа.

– У тебя волосы запутались. Надо бы расчесать. Хочешь, я тебе спою? Так быстрее лекарство подействует.

Кровь во мне кипит. Я уже неделю бьюсь в лихорадке. Мне три года. Братья не подходят ко мне, а мама протирает вонючей тряпкой, но не смотрит.

Папа поворачивается:

– Замолчи. Она сильная. Она выживет.

Он начинает петь. Голос слабый, прерывающийся полушёпот, мелодия то приближается, то гаснет. Он держит меня на руках, я чувствую дрожь его тела, такую сильную, что она заглушает биение сердца.

Под солнца оком зорким

Однажды летним днём

У дома я находку

Бесценную нашёл.

Блестели ярко глазки,

Вилял короткий хвост,

Коричневой раскраски

Мне в руки прыгнул пёс.

Я слышу истеричные крики матери. Она уже хоронит меня. Ноги болят, грудь болит, я кашляю, мне кажется, что я выкашляю сердце, а может, даже и зубы. Они так стучат. Папа поёт, песня тает в звенящих ушах, веки не поднять.

Мы с ним весь день играли

На улице пустой,

Мы ждали, когда мама

В обед придёт домой.

Находка громко лаял

И руки мне лизал.

И не дождавшись мамы,

Домой его я взял.

Папа качает головой в такт незатейливой песне. Маленькая я прижимается к нему и замирает, кашель прекращается, глаза под веками перестают бегать. Она спит. А настоящая я тянусь к отцу, мне никак не поверить, что это он. У него такой длинный нос, слеза стекает невероятно долго и зависает на остром кончике. Песня обрывается. Ни маленькой, ни подросшей Яре не узнать, чем заканчивается летний день мальчика и его находки. Папа перекладывает меня на полку, укрывает двумя тонкими одеялами. Мама стоит позади, сжатые губы превратились в кривой шрам, она плачет и молчит.

– Не смей отдавать её, – говорит он маме.

На подушку он кладёт блистер. И медное кольцо. Я не могу этого помнить. Но помню. И вижу. Он уходит. За туман. Он поменял свою жизнь на лекарство. Он пойдёт работать в шахты, затопленные радиацией. Ведь именно там добывают топливо для Ковчега… А я останусь гореть на изъеденном клопами и крысами матрасе.

Но мама зло сказала:

«Не нужен мне твой пёс,

Самим нам места мало!»

И я его унёс.

Он не допел, но слова песни сами всплывают во мне. Жар отступает, череп собирается воедино…

Щупы отсоединились. Втянулись в монитор. Платформа погасла. Я рухнула на пол.

Меня тут же подхватили.

– Живая, – медики набежали, – Х-011. Инъекционный комплект номер 44А.

Вокруг сновали Стиратели.

– Неудача, – двое подняли рыжебровую девочку, руки и ноги у неё вывернуты, – неудача, неудача, – они собирают урожай первого дня. Некоторые покрыты ожогами, у других раздроблены пальцы, у третьих глаза затянуло бельмами.

Я заметила Магду, она обмякла возле своего монитора. Надин валялась на платформе, прижимая ног. Стиратель разжал мой кулак. На пол упал шуршащий блистер. Один из медиков подобрал его.

– Антибиотик… старого образца. Из тех, что мы раньше спускали вниз. Отнести наверх!

Меня или блистер?

– Нужно разобраться, откуда он взялся.

Туман остался далеко в прошлом. Вместе с моим отцом. Блистер сохранил остатки лекарства, крохотные серые крупицы. Из ста семидесяти отобранных в день распределения девочек осталось девяносто пять, но я тогда ещё об этом не знала. Не знала я и то, что все ярусы Пирамиды остановились, чтобы смотреть на худого, измученного человека, проступившего из тумана, пока я извивалась и кричала под воздействием опутавших меня проводов. А человек на балконе заинтересованно смотрел вниз, когда меня тащили прочь.