Коулун Тонг

Худшие опасения Чепа сбылись — Хун, осознав свою власть, начал распоряжаться.

— Я это и имел в виду, — пробурчал Чеп, поскольку ничего другого тут сказать было нельзя, и, сидя в тесном такси, притиснутый к Мэйпин, дулся всю дорогу до ресторана. Правда, ему было приятно чувствовать, как, возбуждая его, вдавливаются в бок маленькие, нервно трепещущие, птичьи косточки Мэйпин.

Ресторан оказался китайский — «Золотой дракон», знакомое название, — хотя Чеп неоднократно сообщал мистеру Хуну, что ненавидит блюда китайской кухни, не ест их, сто лет не притрагивался, поскольку они вызывают у него бессонницу и головную боль. Так почему же они сидят в «Золотом драконе» и попивают чай, а официантка щипцами протягивает им холодные цилиндрики полотенец, закатанные в пластик, точно сосиски?

Все это Хун затеял в пику Чепу. Грубо, беспардонно — китайцы вообще околичностей не знают. Именно сюда Хун намеревался повести их в прошлый раз, когда мать настояла на «Толстячке». Да, конечно же: в нелепо обставленной квартире Хуна, с белыми мохнатыми коврами, дурацкой стеклянной горкой и смехотворными часами, Чеп видел пепельницу с надписью «Золотой дракон», точную копию этой, стоящей на столике. Как показательно, что китайский бизнесмен ее украл.

Мэйпин и А Фу сидели бок о бок, оробело перешептываясь, а Хун, уткнувшись в меню, делал заказ. Теперь Чеп обозлился и на женщин. Как он только мог их пожалеть? Их приход предусмотрен заговором против него. Вот каковы они, его верные работницы, работницы «Империал стичинг» — а одна из них вдобавок его любовница… ну хорошо, просто женщина, с которой он иногда занимается сексом… — они помогают Хуну его запугать.

Чеп опять принялся репетировать отговорки, а сам уже воображал, как резко и деловито даст Хуну от ворот поворот. «Обратитесь к моему поверенному. Монти все уладит… Об этом не может быть и речи… Боюсь, вы очень сильно заблуждаетесь, мистер Хун… Ага, так я и думал, что вы это скажете».

Мистер Хун заметил:

— Вы меня не слушаете, Невилл.

— Простите, — буркнул Чеп и возненавидел свой язык, с которого сорвалось это ненавистное слово.

Официант с умным видом записывал заказ в блокнот, быстро строча и одновременно повторяя каждое слово Хуна. Спустя какое-то время Чеп догадался, почему Мэйпин и А Фу чувствуют себя неловко. Мистер Хун обращался к официанту не на кантонском, а на мандаринском диалекте [14]. Чеп не говорил ни на одном из них, но различать их умел: гусиный гогот и гнусавый рык, такая же разница, как между газонокосилкой и ксилофоном (понимая под газонокосилкой кантонский выговор).

Хун резко отослал официанта и обернулся к женщинам:

— Вы поняли, что я говорил?

А Фу хихикнула.

— Чуть-чуточку, — призналась Мэйпин.

— Рад за вас.

«Засранец».

— И что я заказал?

«Дебил».

— Фун цай, — произнесла Мэйпин. — Ноги кур, — пояснила она Чепу.

— Но фун — это не курица, — поправил Хун. — Фун — это феникс.

— Знаю, — отозвался Чеп. — Йет лао, йет фун — «одна комната, одна птица феникс». Это местная древняя традиция.

Услышав из уст Чепа местное название проститутки, работающей без сутенера, Мэйпин зарделась и с растерянно-фальшивым смешком обернулась к А Фу.

— Это курочки, — объявил Хун, когда принесли заказ. Официант поставил в центр стола шесть тарелок.

— А это — тоже курочки, — указал Чеп подбородком на женщин. — Гай дао — курятник. «Тук-тук-лавка», как у нас говорят.

Мэйпин смущенно прикрыла лицо ладонью. А Фу вскинула голову, проверяя, не услышал ли эту фразу Чепа кто-нибудь из посторонних. Хун снова начал сверлить Чепа своим беспощадным взглядом.

— Я здесь родился, — заявил Чеп. — Знаю, что, где и как.

По-кантонски Чеп знал с десяток слов и считал, что этого больше чем достаточно. Жил себе и жил в Гонконге безвыездно целых сорок три года — и лишь теперь, оглядываясь назад, начал кое в чем сомневаться. Китаец заставил Чепа с горечью задуматься о пролетевшей жизни — вот в чем худшее преступление мистера Хуна.

— Надеюсь, что вы проголодались, — сказал мистер Хун.

Все блюда он заказал, не советуясь ни с кем из сидящих за столом, — то есть нарушил этикет, известный даже Чепу, который ругал китайскую кухню и чурался подобных ресторанов. Но Хуну-то что? Женщины, при всей их красоте, — простые фабричные работницы, а Чеп — его пленник.

— Ножки кур, — сказал мистер Хун. — Ножки фениксов.

После этой фразы Чеп решил, что куска в рот не возьмет — даже прикидываться не станет, будто ест. Отказ от еды будет его протестом — пусть Хун подавится своей щедростью. Также Чеп решил остаться трезвым — назло мистеру Хуну, который от трезвого состояния ушел уже очень далеко. Китаец глупо улыбался, чуть ли не пуская слюнявые пузыри.

— Что смешного? — спросил мистер Хун у женщин.

Те продолжали хихикать и шушукаться; в их глазах застыл безумный страх.

— Сядьте рядом со мной, — обратился мистер Хун к А Фу. — Вот так. Несомненно, Мэйпин будет приятнее сидеть с Невиллом.

Чеп впал в ярость, но он понимал: возразить — значит навлечь на себя новые издевательства.