Котовский

Тринадцатого ноября 1937 года политбюро санкционировало расстрел по первой категории некоего Федора Григорьевича Вальдмана, проживавшего в Харьковской области. Однако нашего Вальдмана, как мы помним, звали Григорий Абрамович. Маловероятно, что Федор Григорьевич был сыном Григория Абрамовича. Ведь тогда он должен был быть совсем молодым человеком, и у него было мало шансов попасть в сталинские расстрельные списки, где преобладали высокопоставленные номенклатурные деятели. Среди расстрелянных в 1937–1938 годах было немало латышей и немцев с фамилией Вальдман, репрессированных в ходе операции НКВД по национальным контингентам. Но Григорий Абрамович был не латышом, а евреем, и в существующей на сегодня базе данных репрессированных по политическим мотивам его имени нет.

Если обратиться к одному мемуарному источнику, то можно предположить, что Г. А. Вальдман не был расстрелян, а угодил в ГУЛАГ, причем, судя по всему, благополучно вышел из него.

Кинодраматург Валерий Фрид вспоминал: «От Каплера (кинодраматурга Алексея Яковлевича Каплера, попавшего в ГУЛАГ за любовь к дочери Сталина Светлане. — Б. С.)мы с Юлием Дунским услышали историю „червонного казака“ Гришки Вальдмана. (Юлик, правда, запомнил другое имя и фамилию: Ленька Шмидт.) (Среди награжденных орденом Красного Знамени в 1921 году был Леонид Аркадьевич Шмидт, командир роты 409-го стрелкового полка. Однако Котовский никогда не командовал 409-м полком. Этот полк входил в 45-ю стрелковую дивизию, но не во 2-ю бригаду, которой командовал Котовский, а в 1-ю. — Б. С.)

Этот героический еврей-котовец после Гражданской войны оказался не у дел: к мирной жизни он был мало приспособлен. За старые боевые заслуги его поставили директором какого-то завода, а в начале тридцатых даже послали в Америку — набираться опыта. Оттуда он привез холодильник (их тогда в Москве было мало, а те, что были, называли почтительно рефрижераторами) и дюжину разноцветных пижам. Пижамы ему очень нравились, он даже гостей принимал в пижаме. А посреди вечера убегал в спальню и через минуту появлялся в пижаме другого цвета. В общем, это был бестолковый добродушный еврей-выпивоха.

В 37 году начались аресты. Окружение Гришки-Леньки сильно поредело, и он, при всем своем легкомыслии, забеспокоился. Понял, что заграничная командировка может выйти ему боком. Пошел к старому приятелю и спросил совета, как вести себя, если за ним придут.

Приятель (это был Андрей Януарьевич Вышинский) поджал губы:

— Зря у нас никого не сажают. Но могу сказать тебе одно. Придут — попроси показать ордер на арест: есть ли там подписи кого-нибудь из секретарей ЦК и генерального прокурора или его заместителя. Ты номенклатурный работник, без этих подписей ордер недействителен.

Гришка поблагодарил, пошел домой. В ту же ночь за ним пришли.

Позвонили в дверь, на вопрос „Кто?“ ответили: „Телеграмма“.

— Подсуньте под дверь, — распорядился Вальдман. Тогда они перестали валять дурака:

— Открывайте! НКВД.

Гришка велел домработнице открыть дверь. Вошли трое и замерли у порога: хозяин, в пижаме с тремя орденами Красного Знамени на груди, стоял облокотившись на рефрижератор. В руке он держал маузер; длинный ствол был направлен на вошедших.

— Покажите ордер! — потребовал Вальдман. Старшой с готовностью рванулся вперед.

— Не подходить! Клава, дай швабру. — И взяв у домработницы щетку на длинной ручке, протянул ее чекисту. — Ложи сюда.

Подтянув к себе ордер, Гришка долго вертел его в руках, по-прежнему держа энкавэдэшников под прицелом. В грамоте он был не очень силен, но всё что нужно, углядел.

— Где подпись секретаря?

— А что, нету? Так это мы сейчас. Поедемте, там подпишем.

— Никуда я с вами не поеду. Вы самозванцы, пошли вон!

Старшой потоптался на месте, попросил:

— Товарищ Вальдман! Разрешите позвонить по телефону.

Тот разрешил: телефон висел на стене в коридоре.

— Не идет, — сказал чекист кому-то в трубку. Последовала пауза. Видимо, на том конце провода ругались: чего вы с ним чикаетесь? Хватайте его и везите.

— Нельзя… Я говорю, нельзя. Обстоятельства не позволяют.

Вся троица покинула квартиру, пообещав, что скоро вернутся.

Не вернулись. То ли других забот было много, то ли самих посадили — тогда такое было не в диковинку. Как бы там ни было, Вальдман остался на свободе. Посадили его года через три — за растрату. Старые котовцы пустили шапку по кругу, набрали чуть ли не миллион и принесли в прокуратуру — выкупать Вальдмана: его любили. Разумеется, их погнали в шею…

Эту историю рассказали Каплеру ее участники, когда он собирал материал для фильма „Котовский“».