Котовский

— У меня жена, вот Николай Николаевич знает, потеряла всю семью, всех односельчан в одну ночь. А я ее все утешал: освободим Кишинев, поедем к нам на Гончарную, мои родители будут и твоими родителями… Так-то ей все расписывал… а оказывается… что она, что я…

— У каждого из нас найдется, о чем горевать, — сдержанно сказал Карпенко. — Время такое.

— Опасаются, войны бы не было, — нахмурился Криворучко. — Конечно, война — дело суровое, что и говорить, но бывают и годы затишья, когда тоже лихо головы летят. Не угадаешь… Раз на раз не приходится…

Больше Маркову расспрашивать было не о чем, да и Карпенко заторопился. Они побеседовали еще о чем-то, выйдя на крыльцо, и Карпенко распрощался.

Марков и Криворучко долго сумерничали. Вечер был теплый, даже парной. Сидели у открытого окна и молчали. Вдруг колыхнулись ветви деревьев, по комнате промчалась волна влажного воздуха, и вслед за тем пошел дождь, тихий, теплый, даже какой-то ласковый и успокаивающий. Котовцы сидели и слушали, как хлюпает дождевая вода, как при каждом всплеске ветра шлепаются мокрые листья, как поет-заливается на все лады водосточная труба, как дождь настойчиво и музыкально барабанит по крыше.

На рассвете Марков уехал в Пензу искать Уклеевку.

6

Приятно въезжать в деревню, не стреляя на всем скаку, не выбивая из бань и овинов огрызающегося противника, не крича «ура», не улюлюкая, не размахивая клинком, а просто прогромыхать на тряской телеге, беседуя о том о сем с рассудительным бородатым дядей, охотно согласившимся довезти до Уклеевки.

— Вам как? Прямо к председателю? Али в сельсовет?

— Лучше бы к председателю, если можно. Это далеко?

— У нас тут все недалеко.

Марков довольно скоро отыскал Уклеевку. А в поезде наслаждался движением и покоем в одно и то же время. Что много людей вокруг — это не мешало Маркову, и в дороге он как бы побыл сам с собой. Ему необходимо было подумать, поразмышлять и привести себя в душевное равновесие. Зрелище мелькающих за окном полей, речек, рощ и деревень действовало успокаивающе, перестук колес нравился и тоже умиротворял.

К концу пути Марков уже с интересом слушал вагонные разговоры. Ему нравилось наблюдать завязавшееся дорожное знакомство паренька, едущего в Пензу, со смешливой девушкой, которой скоро выходить. Он все уговаривал ее проехать дальше, а она, отшучиваясь, советовала ему прервать свое путешествие, выйти с ней на ее станции, названия которой он никак не мог запомнить: не то Барабулька, не то Берендейка… И оба они до того друг другу приглянулись, и оба понимали, что еще час — и они расстанутся, чтобы больше никогда не встречаться…

Еще Маркову нравилось выходить на станциях и бродить вдоль рядов торговок — румяных, загорелых, бойких на язычок, расхваливающих свой товар: душистую антоновку, ярко-желтые дыньки, вареную картошку, свежепросоленные аппетитные огурцы…

До чего обрадовался Савелий! Он глазам своим не верил:

— Мишенька! Марков! Люди добрые, да вы поглядите, какой дружок приехал! Верно говорят, что гора с горой не сходятся, а люди когда-когда, глядь, и повстречаются. Проходи, гостюшка дорогой. Анисья! Гляди на него, это же Марков, Марков, с ним мы в долочке перед атакой лежали под престольным городом Киевом!

— Я как раз там был, оттуда и еду. На Здвиже побывал, все искал этот самый долочек… и мост…

Но Савелий не слушал.

— Ты ж подумай — Марков, а?! С ним мы горе горевали, с ним мы у самого Григория Ивановича службу несли… Сокрушили злодеи нашего соколика! Им бы смотреть да радоваться, что на российской земле такой ладный человече живет, так нет, им все наше хорошее — заноза в сердце, будь они неладны…

Маркова усадили, Маркова потчевали. И как пошел Савелий кружевные кружева плести, присказками сыпать, так и не замолкала эта музыка до самого расставания.

— Анисьюшка, краля писаная! Что есть в печи, на стол мечи. Вы, поди, горожане, нашим простецким-то и побрезгуете? Стюдень-то хорош? Еще скушай, Мишанюшка, ватрушечку! Сыт? Ну-ну. Душа меру знает. Что женушку-то не привез? Занята, говоришь? Работа? Ох-хо-хо, в девках сижено — горе мыкано, замуж выдано — вдвое прибыло.

Когда Савелий узнал, что Маркова Ольга Петровна послала и что Савельево письмо вслух читали, оханья и аханья, шуму и суеты еще больше прибавилось.

— Прежде-то я все Григорию Ивановичу писал, мы ведь все с ним советовались. Командир-то он был первейший, да и то надо помнить, что из агрономов, землю-то понимает, где мак, а где так — отличит. А теперь кому же? Мамаше нашей — Ольге Петровне…

— Ты дай человеку словечко вымолвить, — заступилась за Маркова статная, густо замешанная, проворная и сильная Анисья.

Но куда там! Савелий сыпал и сыпал, как зерном из пригоршни.

— Как жизнь, Савелий? Как идут дела?

— Хозяинуем. Полешко к полешку — вот и дрова.

Узнав от Маркова о судьбе его родителей, Савелий ничуть не удивился:

— Ты разве не знал? Слушок-то давно ходил про это, еще до того, как город Одессу брали. А что ты хочешь? Одно слово: капиталисты. Хорошего от них не ждать.