Кот в сапогах

— Но не могу же я, однако, всю свою молодость протирать штаны, составляя стратегические комбинации, которыми никто не пользуется!

— Но именно сейчас…

— Знаю! Именно сейчас нужно набраться терпения! У вас это слово с языка не сходит! А австрийцы тем временем что делают? В свое удовольствие хозяйничают в Италии, насмехаясь над нашими солдатами! За каким чертом для того, чтобы командовать армией, надо непременно быть тупым старым хрычом? Хотя нет, «командовать» — это не то слово, Итальянской армии как таковой просто не существует!

Буонапарте метался по тесной комнатке взад и вперед. Но вот его взгляд упал на Сент-Обена, сидящего за своим столом:

— А ты чего ждешь?

— Вас.

— Ну, так убирайся. Я не расположен выдумывать никому не нужные планы.

На исходе августа месяца новая Конституция наконец была написана: «Права человека в обществе суть свобода, равенство, безопасность, собственность…» Слово «братство» исчезло, и всеобщее избирательное право заменила двухступенчатая система, благоприятная для зажиточных собственников и богачей. Эта Конституция при всем своем несовершенстве была бы принята, так всем хотелось стабильного режима и новых лиц у кормила, но члены Конвента, цепляясь за свою власть, присовокупили декрет с уточнением, что большинство будущей палаты (притом не менее двух ее третей!) должно избираться из их рядов. Таким образом они рассчитывали помешать Собранию слишком явно качнуться вправо.

Тогда Париж заворчал.

На улицах царило видимое спокойствие, каждый поспешал по своим делам или в погоне за удовольствиями, а между тем под самым носом у Конвента назревал контрреволюционный переворот. Переполненные столичные меблирашки во множестве наводнили испанцы, швейцарцы, англичане и прочие иностранцы. Эмигранты возвращались. В Пале-Рояле то и дело встречались мужчины и женщины в серой одежде шуанов. Газеты клеветали на Конвент, стены были заклеены всевозможными листовками — одна требовала короля, другая призывала к анархии… Торговец гипсовыми фигурами из галереи Валуа выставил на своей витрине распятие, убранное королевскими лилиями.

Буржуа из Национальной гвардии очень кипятились, их возмущение распространялось от квартала к кварталу. Когда сорок восемь парижских секций стали устраивать первичные собрания, чтобы назначить выборщиков, тридцать две из них объявили, что Конвент надругался над своим долгом. Тут и там раздавался клич: «Долой Две Трети! Это фальсификация! Выгоним последних якобинцев!» Самой воинственной была секция Лепелетье, благо тайные королевские агенты подкармливали ее щедрее всех: она задумала организовать повстанческий комитет. Каждый вечер, оставив Буонапарте и его призрачную Итальянскую армию, Сент-Обен спешил в монастырь Дочерей Святого Фомы и, задрав голову, слушал ораторов, яростно клеймящих с высокой трибуны декрет о Двух Третях:

— Нам нужно все или ничего! Гнать в шею депутатов! Иначе те из прежних, кто останется, будут портить новых!

— Проклятые интриганы из Конвента! Народное счастье их нисколько не заботит!

— Они думают только о своих интересах!

— Хотят и дальше всем распоряжаться!

— Пусть уходят!

— При королевской власти мы были бы счастливее!

— На то и первичные собрания, чтобы установления менять!

Подобная какофония могла длиться часами, только обостряя всеобщее неутихающее возбуждение. Аббат Броттье, сварливый бородач, глава парижского Монархического агентства, видя, что пресловутый декрет закрывает для его партии врата власти, сразу же принялся подстрекать к мятежу. Он сочинил лозунг, которому много рукоплескали: «Короля или хлеба!» Молодые люди, болтаясь по Пале-Роялю, выкрикивали его в уши равнодушным, которых куда больше занимали игра, девицы или попойки. «Кафе де Шартр» вновь открылось, и мюскадены возвратились к своим былым привычкам, хотя полицейские осведомители послеживали за ними. Что до спекулянтов, они и не прекращали в тени каштанов и под галереями предлагать покупателям золото, стенные часы, ткани или муку, только теперь они разбились на маленькие, весьма подвижные группы, чтобы проще было избегать наскоков гвардии.

Читая официальные воззвания, вывешенные на колоннах аркад, банда мюскаденов негодовала.

— Как это?! — говорил Дюссо, свинцовым наконечником трости обдирая приклеенную бумагу. — Еще чего! Чтобы две тысячи коммун признали декрет о Двух Третях? Враки!

— Мы только что узнали, что Страсбург его отверг! — проворчал Давенн.

— Конвент лжет, потому что напуган, — заметил Сент-Обен.

— Пойдем вздуем какого-нибудь депутата, — предложил мюскаден в жилете с цветочками.

— С кого начнем?

— Они там все плуты, но есть среди них из мошенников мошенники.

— Кого вы имеете в виду?

— Этого вонючку Тальена.

— Брависсимо!

— Так поспешим к нему.

— Вы знаете, где он обитает?

— Улица Перль, у своего отца-консьержа!

— Придушим душителя из Киберона!

Распевая, они врезались в толпу, заполняющую парк, но чуть только оказались на улице, зашагали, стараясь не шуметь. Так и дошли до дома Тальена.

— Это здесь, номер десять.

— А на каком этаже?

— Увы, не знаю.

— Вот досада!