Кот, который всегда со мной

В Саг-Харборе Нортон вел себя активно, как раньше. Упорно прыгал на кровать и с кровати, хотя прыжки ему не очень хорошо удавались. В конце траектории он часто совершал неверное движение и скользил по паркету. Я показал ему, как пользоваться старинным сундуком в ногах кровати в качестве промежуточной площадки при прыжках вверх и вниз, но это ему не понравилось. В конце концов, он все-таки стал пользоваться сундуком, когда хотел залезть на кровать, но по пути вниз игнорировал. Я понял, Нортон считает это недостойным — кот должен уметь сам прыгать с кровати, и он упорно этим занимался. В те дни он отказывался признавать, что тело играет с ним злую шутку. Если мы оставляли его на первом этаже даже на несколько минут, он каким-то образом умудрялся подняться по лестнице, чтобы быть рядом (никогда раньше восхождение на второй этаж не давалось ему с таким трудом, но теперь каждая ступенька была препятствием). Ел в три горла, больше чем когда-либо в последнее время. Все выходные мяукал, чтобы я дал ему еще, и сколько бы я ни клал в его миску, тут же проглатывал.

У меня есть теория по поводу старения. По мере того как люди стареют, в них все больше и больше проявляется их сущность. Если человек в молодости отличался раздражительностью, ближе к старости он становится все сварливее. Пугливый все сильнее испытывает страх. Славившийся в молодости твердостью, с определенного момента жизни становится несгибаемым. Нелюдимый превращается в отшельника. Возраст выявляет причуды, и они расцветают буйным цветом. По-моему, это происходит оттого, что нарушаются защитные и сдерживающие механизмы, и индивидуальным особенностям не остается ничего иного, как проявляться все сильнее и сильнее. Мой кот превосходный тому пример. По мере того как Нортон старел и приближался к концу жизни, он становился все ласковее. Мягче. И даже храбрее. На это стоило посмотреть.

В последние недели я наконец рассказал людям, что Нортон болен. Это было очевидно, и я больше не считал нужным скрывать его недуг. Как только новость разнеслась, сразу начались телефонные звонки. Я был немного ошарашен. Меня спрашивали, как я держусь, но в основном беспокоились о Нортоне и открыто выражали свои эмоции. Он был одним из них, и мне давали это понять. Сьюзен Бердон (это у нее мы были в тот день, когда Нортон видел президента Клинтона) рассказала, что звонила матери во Флориду, и та, узнав, что у моего кота рак, разрыдалась. Справиться о моем дружке позвонила Нэнси Элдерман. Выслушав меня, она подозвала к телефону сына Чарли. Мы немного поболтали и разъединились. Но через несколько минут Нэнси позвонила мне опять. Она спросила сына, задавал ли он вопросы о Нортоне, и мальчик тихо ответил, что нет. Он ни словом не обмолвился о коте. Было что-то очень трогательное в том, как девятилетний ребенок старался оградить меня от боли, которую, как он знал, я испытываю.

Звонили несколько авторов, с которыми я работал, — хотели узнать, как себя чувствует мой парень. Близкий приятель Мишлен справлялся каждый день. Норм Стайлз, у которого появился собственный невероятно обожаемый шотландский вислоухий кот по имени Гоззи, названивал чуть не каждый час. Я разговаривал с давнишним приятелем Романом Полански, который участвовал во многих приключениях Нортона в Париже. Романа огорчило, что мой кот умирает, и в выходные он позвонил в Саг-Харбор узнать, как его дела. Почти все, кто знал меня и знал его, отметились в тот уик-энд. Это меня просто поразило.

Впервые за несколько месяцев я повез показать Нортона докторам Турецкому и Пепперу, и те были просто поражены его немощью. Пеппер осматривал его очень-очень нежно. А когда я сообщил, что у Нортона возникают трудности с отправлением его больших кошачьих дел, поставил ему клизму (это единственное, что я пока не мог заставить себя делать, но тот, кто дочитал до этого места, понимает, что если бы понадобилось, все бы получилось). Доктор Пеппер взвесил кота — по сравнению со своим нормальным состоянием он похудел на пять фунтов.

— Удивительный котик! — сказал Турецкий, когда мы уходили, и я понял, что он таким образом выражает уважение и прощается со своим давним пациентом. Для этого я и привозил к нему Нортона.

Я дождался возвращения в Нью-Йорк и только тогда поделился своей грандиозной идеей с Дженис. Ждал, что она назовет меня ненормальным или по крайней мере сентиментальным придурком. Но вместо этого Дженис улыбнулась, кивнула и заявила, что идея превосходна. А когда я попробовал сам отговорить себя от собственной затеи, велела бросить раздумывать и начать действовать. Сказала, что мне требуется катарсис, нечто особенное, что помогло бы справиться с предстоящей невосполнимой потерей. А мне действительно пришло в голову нечто особенное. Я все правильно придумал. И добавила то, что я хотел услышать больше всего: Нортону это понравится.